Три версты с гаком - Козлов Вильям Федорович (читаемые книги читать TXT) 📗

— Зачем он сегодня приезжал к тебе?

— Не знаю... Когда я сказала, что не хочу его видеть и пусть уйдет, он вдруг страшно разозлился: стал кри­чать, размахивать своими длинными руками, ну, я взяла и убежала к сестре. Потом бабушка рассказала: он стук­нул по столу кулаком, даже ваза опрокинулась, прямо из бутылки выпил вино, обозвал бабушку старой совой — она-то при чем? — и укатил на своем мотоцикле. Бабуш­ка заперла дом на замок и тоже ушла.

— Ни с того ни с сего человек не станет кричать, раз­махивать руками и вазы опрокидывать.

— Он еще и стул сломал.

— Ну, вот видишь!

— Я ему еще кое-что сказала...

— Что же?

— Я ему сказала, что очень хочу родить ребенка...

— Какого ребенка? — обалдело спросил Артем.

— Обыкновенного... Все равно кого: мальчика или де­вочку. Я ему сказала, что хочу родить ребенка от тебя...

— Ну и ну! — сказал Артем. — Тебе еще повезло, что он только стул сломал, мог бы и дом разворотить!

— Я ему правду сказала...

Она прижалась к нему и уткнулась лицом в грудь. У Артема голова пошла кругом. Гладя ее полные плечи, он молчал и ошеломленно смотрел в потолок. Простень­кий шелковый абажур вдруг наполнился зеленоватым лунным светом, тень от шнура наискосок перечеркнула потолок. Казалось, невидимая рука бесшумно повернула выключатель, и комната волшебно засветилась. Таня на миг отодвинулась, встала на колени и, изогнувшись, од­ним быстрым движением стащила через голову сорочку. В этом призрачном лунном свете она показалась Артему мраморной богиней, внезапно сошедшей в эту бедную комнату с Олимпа.

Немного позже, ощущая под своей ладонью гулкие и частые удары ее сердца, он сказал:

— Мне никогда в жизни Так хорошо не было, как с тобой... Можно, я останусь? А утром мы заберем этот чудесный лунный абажур и уйдем ко мне жить.

— Ты скоро уйдешь, — сказала она. — А этот аба­жур ужасно старомодный, и его моль продырявила... Он у бабушки висит уже сорок лет.

— Хорошо, я уйду, а завтра опять начнется все сна­чала: я буду стучать в двери и окна, а ты прятаться от меня? Почему ты это делаешь? Иногда от злости я готов на стенку лезть...

— Ты тоже бываешь злой?

— От таких сюрпризов и божья коровка взбесится.

— Мне тоже с тобой, Артем, очень хорошо... Я даже не могу сказать, как хорошо! А потом утром мне стыдно самой себя. Я готова сквозь землю провалиться. Мне ино­гда даже жить не хочется. Не на тебя я злюсь, Артем, милый, только на себя! Вот ты говоришь, что любишь меня... Ты мне это так просто, даже с улыбкой сказал там, на острове. Это неправда! Ты еще сам не знаешь, любишь или нет. И я не знаю. Если уж полюблю, так на всю жизнь. По-другому не умею. Для меня будешь существовать ты один. Других я даже замечать не смогу. А нужна ли тебе такая любовь? Ты устанешь от нее, она тебя будет угнетать... Вот почему мне становится страш­но. И я начинаю избегать тебя, прятаться, но, как ви­дишь, долго не могу... Все говорят, да и в книжках пи­шут, что любовь — это счастье. А я боюсь этого счастья. Мне кажется, моя любовь — мое несчастье!..

Артем приподнялся на локтях и посмотрел на нее: Танины глаза полны слез. Он молча стал гладить ее во­лосы, целовать мокрые соленые щеки, шептать какие-то нежные слова.

3

Домой он вернулся на рассвете. Тем же самым путем, как и попал к ней — через окно. Таня умоляла поскорее уйти, пока не проснулась старуха, которая вставала чуть свет. Солнце еще не взошло, но вершины деревьев сия­ли, искрились, прихваченные осенней изморозью. Побе­лели на огородах кучи ржавой картофельной ботвы, за­кудрявилась, закрутилась в белую спираль вдоль забо­ров высокая трава. Дранка на крышах посверкивала, будто посыпанная битым стеклом. Прихватил легкий мо­розец и лужу, что разлилась напротив поселкового. Лишь у самых краев, на большее не хватило силы. Тон­кий девственный ледок расцвечен легкими штрихами. Вот сейчас над вокзалом взойдет солнце, распрямит свои лучи, и изморозь свернется и превратится в крупную ро­су. Встанут люди, выйдут во двор выгонять в поле ско­тину и не заметят, что на границе дня и ночи был пер­вый осенний заморозок.

Наступая на противно пищавшее битое стекло, Ар­тем, морщась, быстро разделся и забрался под стеганое дедово одеяло. Утром предстоит им с Гаврилычем встав­лять новое стекло, черт бы побрал этого Дмитриенко! Но подумал об этом Артем без всякой злости.

4

Артем слонялся по двору и поглядывал на калитку: Гаврилыча что-то не видно. На него это непохоже. В во­семь утра он заявляется минута в минуту. Артем подмел комнату, вытащив гвозди, снял раму, но без плотника не стал вставлять стекло. Приготовив на керогазе завт­рак — сосисочный фарш с яйцом и кружку крепкого чая, — без особого аппетита поел и отправился к плот­нику домой.

Дом Гаврилыча стоял на углу двух улиц. Под окнами два тополя и рябина. Листья наполовину пожелтели, лишь рябина были молодо зеленой, а красные ягоды ма­тово светились среди удлиненных узких листьев.

Артем постучал. Никто не ответил. Он постучал еще раз и потянул ручку на себя. В избе никого не было. Не­даром говорится, что сапожник всегда без сапог: изба Гаврилыча была тесной и сумрачной. Горница да ма­ленькая кухня, в которой три четверти места занимала

белая русская печь. Вот и все хоромы искусного плот­ника.

Мебель тоже не ахти какая, самая необходимая: ко­мод вишневого цвета, высокий буфет с резными шишеч­ками по углам, широкая кровать с подушками. Очевид­но, плотник потому не запирает свой дом, что сундуков с добром нет.

У поселкового Артема поджидал Носков. На худом, чисто выбритом лице тонкие морщины, в глазах усмешка.

— Государева работничка разыскиваешь? — сказал он. — Ну-ну, ищи...

— Где же он?

— Помнишь, нахваливал его? И золотые руки, и то да се... Вот и сглазил! Прямым ходом загремел твой Гаврилыч в милицию. Вчера вечером Юрка самолично отвез на мотоцикле, как старого дружка...

— Когда же он успел набраться? — удивился Ар­тем. — От меня уходил трезвый.

— Долго ли умеючи, — усмехнулся Носков. — Не расстраивайся, через трое суток будет здесь, как ми­ленький...

— Он ведь и выпьет, никогда не шумит... Что произо­шло?

— Ничего. Наш участковый, бывает, нет-нет и устро­ит рейд против пьяниц, Как увидит — выпивают на лужке у сельпо, так самого заводилу в коляску — и в район. Он бы и двоих посадил, да не влезают. А в Бо­логом меньше трех суток не дают. Юрка по моему ука­занию объявленьице на столбе приклеил: «Винно-водоч­ные изделия распивать возле магазина воспрещается». А они выпивают.

— Почему именно у магазина нельзя? — поинтере­совался Артем.

— Самое бойкое место. Люди идут в сельпо за хле­бом иль крупы купить, а там на крыльце уже сидит ве­селая компания, только бутылки под забор летят... Ну, женщины и стали жаловаться, чтобы, значит, прикрыли мы эту лавочку у сельпо. Так они, мазурики, возле бани придумали, В пятницу и субботу баня мужская и жен­ская, а при бане буфет. Туда пиво из Вышнего Волочка привозят. Вот наши мужички после работы и

распола­гаются вокруг баньки. Юрка и там было объявленьице пришлепнул, да потом снял. Не на мотоцикле нужно во­зить, а на самосвале...

— Не мог наш участковый другого прихватить — обязательно Гаврилыча, — сказал Артем.

— Другие помалкивают, когда Юрка приходит, а Гаврилычу — как же! — побеседовать нужно...

— А Эдуард, пес его, где же? — поинтересовался Артем.

— Пес этот — умора! — рассмеялся Носков. — Как только Гаврилыча повезли — он следом за мотоциклом. Дорога сам знаешь какая... Догнал за поселком и с хо­ду — шасть в коляску! Прямо хозяину на колени... Те­перь на пару отбывают срок.

— Как там Мыльников? — спросил Артем. — При­глашал в пятницу на рыбалку, а сам не приехал.

— Забыл совсем! Он звонил и велел передать, что не сможет на этой неделе. Там ревизия какая-то прибы­ла из Москвы, вот он и крутится.

Кивнув на дом, Носков спросил: