Дорога стального цвета - Столповский Петр Митрофанович (лучшие бесплатные книги .TXT) 📗
— Ну хватит, мать, хватит. Ты ж знаешь, не люблю я этого. Кормить надо парня, с дороги он. А ты слезами угощаешь. Вон одежонка ему вроде как великовата... Слышь, мать. Что сталось, говорю, того не перекроишь.
Мария Осиповна отстранилась от Зуба, оглядела его с укором, сквозь слезы сказала:
— Ты ж Николаево взял! Ленька-то поменьше ростом, нашел бы его одёжу.
— Найди у тебя, попробуй.
— Или не знаешь? В сундуке, в сенях. Откроешь, и по правую руку.
Они, видно, оба рады были отвлечься на одежду, и спорили о ней так, словно это сейчас самое важное.
— Иди, Сень, иди поройся. Прям нехорошо ты его нарядил. А у меня уж все готово.
Семен Мироныч вышел, бормоча о том, что главное для женщины — набить дом всякими тряпками, из-за которых невозможно найти то, что требуется. И бормотал он, опять же, для того, чтобы подальше уйти от темы, которая заставляет так пристально разглядывать потолок.
Только теперь Зуб обратил внимание на то, что из кухни бьют мощные волны вкусных запахов. Его закачало на этих волнах. После бани голод усилился многократно, до дурноты и резей в животе, до постыдного желания рвануться навстречу запахам и схватить что-нибудь прямо с огня.
Причитая и жалея Зуба, расспрашивая его об училище, о дороге, хозяйка накинула на стол в горнице свежую скатерть и расставила тарелки. Семен Мироныч принес одежду из сеней. Зуб пошел в соседнюю комнату переодеваться. Другие брюки были намного меньше, но и они плохо бы держались, не разыщи хозяин запасной ремень.
— Мужчины, рассаживайтесь! — позвала Мария Осиповна.
В тарелке — суп до самых краев. А в нем стоит остров — мясо. Возможно ли такое, чтобы человек каждый день ел сколько угодно супа да еще с мясом? Откуда же взяться такой прорве еды? Зубу казалось, что ему удается сдерживать себя и есть не торопясь, даже степенно. Конечно, это ему только казалось. Но хозяева будто не замечали ничего такого, только Мария Осиповна за разговорами не забывала подливать ему в тарелку, подкладывать жареной картошки и котлет. А когда Зуб наконец выдохнул, что не может больше, она с мягкой строгостью сказала:
— А стесняться прям и ни к чему. Хватит, наголодался, — И, спохватившись, что сказала не то, поспешно добавила — В училище-то, известно как, — что дадут, то и ешь.
Потом они долго, до самого темна, сидели за убранным столом. Уютно сидели, по-домашнему. Зубу казалось, что он тут долго жил, что это его дом, и люди, которые напротив, — родные ему. Вот дядька. Только звать его не Василием Павловичем... Представить было трудно, что еще сегодня утром он даже не подозревал об их существовании.
Мария Осиповна пошла встретить корову, подоила ее и снова подсела к столу.
Зуб рассказывал о себе. Он, кажется, никогда в жизни так много и так подробно не рассказывал о себе. Говорил о детдоме, об училище. Рассказал без утайки, почему выгнали. Он вообще ничего не таил от этих людей. Знал, что поймут, а если что и не так, то простят.
— А Крутько — что это за малый? — спросил Семен Мироныч, и когда Зуб рассказал, возмутился: — Юрик, ну неправильно же ты сделал! Выручить хорошего человека — дело доброе, а то вздумал кого на себе везти!
— Слово дал, не мог я...
— Эх, Юрик! Честное слово честному делу служить должно. Правильно говорю, мать?
— Так, так.
— Потому что нечестный человек о твое честное слово ноги вытрет и войдет, куда его пускать не надо. А ты потом отмывай свое слово. Да еще отмоешь ли?
61
За окном старый тополь раскачивался под студеным ветром. Заскрипел он, заохал беспомощно, когда сивер подналег на него. Боялся: не выдержат его старые, застуженные суставы последнюю, может, зимушку, подломятся. Зуб ловил в пол-уха эти стоны, и казалось ему, что на дворе уже начинается зима и над домом ходит снежная сибирская круговерть. Как хорошо, что не зазевался он в дороге, вовремя доехал!
Он рассказывал, и перед ним вставали Ноль Нолич со своими колючками вместо глаз, Мишка Ковалев с расквашенным носом. Мишка так понравился Семену Миронычу, что он шлепнул ладонью по столу: «Во, шельмец-удалец!» Когда рассказывал, как удрал от воровской шайки, Мария Осиповна снова запричитала, а узнав, что такое сотворил Салкин и как он потом разделался с Зубом, она вовсе расплакалась, и Семен Мироныч выпроводил ее в спальню.
— Не сердце у нее, а прям мякушка, — сказал он. — Наревется вот так, а потом неделю хворает. Рассказывая, Зуб сам диву давался: неужели он все это вынес, доехал целым и невредимым? Ехал каких-то шесть дней, а будто целую жизнь прожил. Семен Мироныч больше не перебивал его. Слушал молча, хмуро и все водил пальцем по узору на скатерти, словно стереть его хотел. В конце только не выдержал, спросил сердито:
— Это какая билетерша — невысокая, родинка у нее над бровью? Знаю ее, крикуху. Ни стыда у нее, ни совести, так... глотка одна.
— Господи, господи! — вышла из спальни хозяйка. — За что ж ты такой несчастный, за какие такие грехи? Да куда ж люди-то смотрели, господи?..
Она прижала к себе Зубову голову и гладила теплой рукой по вихрам, теряя в них слезы. Одна светлая капля чиркнула по щеке. Он повернул лицо к хозяйкиному фартуку, будто хотел стереть чужую слезу, да и замер так, подрагивая плечами. И где чьи слезы — разбери...
— Ох, не люблю ж я этого — скрипнул стулом Семен Мироныч. Поднялся, сказал неожиданно тонким голосом: — Ставни, думаю, расшибет, так его и вот этак! Сиверок, чую, наладился...
И вышел.
62
Они пили чай, потому что за длинными разговорами подоспело время ужина. Чай был с черно-смородинным листом, крепкий, какой и должны пить сибиряки. Хозяйка разложила по блюдечкам разного варенья и не успокоилась, пока Зуб не отведал каждого.
— Из костянички вкуснее, правда? — допытывалась она. — Ох, костяники у нас на том берегу бывает — красным красно!
Семен Мироныч пил чай шумно, с томными вздохами, со светлыми капельками на крутом лбу. Выпил три чашки, сказал, что отдых требуется. Внимательно посмотрел на Зуба:
— Вот, Юрик, — Помолчал, собрал мысли. — Это ты потом поймешь, какая у тебя была дорога.
— Я понял, — поднял голову Зуб.
— Понял? Это хорошо. Какая ж она, скажи мне.
Понять-то он, может, и понял, а вот сказать...
Сказать, что трудная, опасная — это еще не значит, что понял. Он улыбнулся и сказал, чтоб отшутиться:
— Стальная.
— Стальная... Во как! — Семен Мироныч поразмыслил и засмеялся. — Слышь мать — стальная! Ведь понял, кажись!
Он снова шумно пил чай, поддевая на кончик ложки костяничное варенье,
— Дороги, Юрик, и должны быть стальными. Дай бог хорошо тебе ходить по ним.
— Ну ты уж, Сень, навыдумываешь. Прям все дороги тебе стальные.
— Все! — убежденно ответил хозяин. — Сопливый, значит не ходи, не то поскользнешься. Юрик-то, он, извиняй, сопли поутер, ему теперь не скользко будет.
— Сень, да ну тебя! — возмутилась Мария Осиповна, — За столом, поди, сидим, не в хлеву,
— Ничего я такого не сказал. Я говорю, злыдни ему уже нипочем.
— Послушать тебя, так на свете одни злыдни.
— Значит, ты меня не тем ухом слушаешь, — улыбнулся Семен Мироныч. — Ты вот Юрика спроси, кого больше — злых или добрых. Он за дорогу всяких повидал. А, Юрик?
Зуб думал, что не обязательно на этот вопрос отвечать, но хозяева смотрели на него и ждали. Зуб слегка смутился, поставил чашку:
— Добрых, конечно.
— Ох, сынок, — вздохнула Мария Осиповна, — что ж тебе-то они мало попадались?
— Дак ведь как бывает, — вступился хозяин. — Весь луг пройдешь, добрая трава не пристанет, а попадись один репей — обязательно вцепится, стервец.
Засиделись они. Мария Осиповна взглянула на ходики и ахнула:
— Всех заговорил, старый! Время пора знать.
— Пора, — согласился Семен Мироныч. И Зубу: — Завтра прям с утра письмо пиши, пусть документы высылают. Я, если не остыну, приписочку сделаю воспитателям твоим расхорошим, так их и вот этак. Отойду, так и бог с ними. А дальше я знаю, что будем делать.
