Маленькая хозяйка Большого дома. Храм гордыни. Цикл гавайских рассказов - Лондон Джек (книги .TXT) 📗
В Паоле пробудилось желание создавать прекрасное, творить самой. Но она долго не могла решить, на чем остановиться: на музыке или на живописи. В разгаре занятий музыкой под руководством лучших преподавателей в Бостоне она иногда не могла удержаться и проводила целые часы за рисованием. А от мольберта ее тянуло к скульптуре. И вот, при всей своей страсти ко всему прекрасному, преисполненная стремления к красоте, она впала в мучительные сомнения и колебания: в чем ее настоящее призвание, да есть ли у нее вообще талант? Я ей посоветовала хорошо отдохнуть и увезла на год за границу, и что же? У нее оказались великолепные способности к танцам! Но все-таки она постоянно возвращалась к музыке и к живописи. Нет, это было не легкомыслие. Ее беда была в том, что она очень талантлива…
— Ее таланты слишком разнообразны, — уточнил Грэхем.
— Это точнее, — согласилась миссис Тюлли, восторженно улыбаясь. — Но от талантливости до гениальности очень далеко, я до сих пор еще не могу сказать, есть ли в ней хоть искра гениальности. Нельзя не признать, что ничего крупного ни в одной области она не создала.
— Но ведь гениальное творение — она сама, — заметил Грэхем.
— В этом все дело, — согласилась миссис Тюлли все с той же восторженной улыбкой. — Она чудесная, совершенно необыкновенная женщина, нисколько не испорченная, такая непосредственная. А в конце концов, разве важно только создавать? Мне лично дороже любая ее сумасшедшая выходка — да, да, я уже слышала, как она плыла в бассейне на большом жеребце, — чем все ее картины, будь даже каждая из них произведение мастера. Но сначала мне трудно было понять ее. Дик часто ее называл вечной девочкой, но если бы вы знали, какой величавой она может быть! Я бы скорее сказала, что никогда не видела такого взрослого ребенка. Ее встреча с Диком была величайшим для нее счастьем. Тут она впервые нашла себя. Вот как это случилось.
И миссис Тюлли рассказала, как они провели тот год в Европе, как Паола в Париже снова взялась за живопись, как она, наконец, пришла к убеждению, что успех достигается только путем борьбы и что теткины деньги ей просто помеха.
— И она настояла на своем, — вздохнула миссис Тюлли. — Она попросту прогнала меня, отправила меня домой. Согласившись принять лишь самое скудное месячное жалованье, она поселилась в Латинском квартале с двумя другими американками, совершенно самостоятельно. И вот тут она встретила Дика. И он был хорош! Вы никогда не отгадаете, чем он тогда занимался. Он содержал кабачок, не из этих модных, а настоящий студенческий, в своем роде очень изысканный, публика была избранная. Но они все были сумасшедшие. Дик, видите ли, тогда только что вернулся откуда-то издалека, с конца света, после очередного фантастического приключения, и теперь решил, как он выражался, что довольно пожил и что теперь пришло время подумать о том, что такое жизнь.
Паола меня туда раз повела. Они уже были тогда женихом и невестой — накануне порешили, и он уже сделал мне визит, и все такое… Отца его, Счастливчика Ричарда Форреста, я знавала и о сыне его слышала много. С точки зрения света, Паоле лучшей партии было не найти. Это был настоящий роман. Паола встречалась с ним, когда команда Калифорнийского университета во главе с ним победила команду Стэнфордского. А в мастерской, где она жила с двумя американками, они уже познакомились как следует. Она не знала, миллионер ли Дик или вынужден содержать кабачок оттого, что дела его плохи, но ей это было безразлично. Она всегда следовала зову своего сердца. Вы вообразите! Дик — недосягаемый Дик и Паола, которая за всю свою жизнь даже не флиртовала! Их, наверное, неудержимо повлекло друг к другу, ведь все решилось за одну неделю. Хотя Дик корректнейшим образом нанес мне визит, как будто они с моим мнением хоть сколько-нибудь считались!
Но вы послушайте, что это был за кабачок у Дика! Это был кабачок философов — маленький душный подвал в самом сердце Латинского квартала, и всего один только стол! Хороший кабачок! Но что за стол! Большой, круглый, из белых некрашеных досок, даже без клеенки, весь в винных пятнах от напитков, пролитых философами, — за столом их могло усаживаться человек тридцать. Женщины в него не допускались. Только для меня с Паолой сделали исключение.
Вы здесь встречались с Аароном Хэнкоком? Он был одним из философов и по сей день хвастается, что остался Дику должен по счету больше всех его клиентов. И они все там собирались, эти молодые сумасшедшие мыслители, и стучали кулаками по столу и философствовали на всех европейских языках. Дик всегда любил философов.
Но Паола испортила все удовольствие. Не успели они пожениться, как Дик снарядил свою шхуну, и мои молодые отплыли справлять медовый месяц в Гонконг.
— А кабачок закрыли, и философы остались без приюта и без диспутов! — заметил Грэхем.
Миссис Тюлли от души рассмеялась и покачала головой.
— Он обеспечил его капиталом, — сказала она, едва переводя дух и покачиваясь от смеха. — Или как-то частично, что ли, уж я не знаю, какое было соглашение. Только не прошло и месяца, как полиция закрыла его, приняв его за клуб анархистов.
* * *
Сколько ни слышал Грэхем о разносторонних интересах Паолы, он все же удивился, встретив ее как-то раз одну у окна, поглощенную тончайшим рукоделием.
— Люблю вышивать, — пояснила она, — самые дорогие вышивки в магазинах для меня ничто в сравнении с моей собственной работой, по моим собственным узорам. Дика это раздражало. Он — за целесообразность во всем и все говорил о пустой трате энергии и времени. Он считал, что рукоделие не для меня и что любая крестьянка за гроши сделает то же, что я. Но мне удалось убедить его в своей правоте.
Это все равно, что игра на рояле. Конечно, я за деньги могу купить лучшую музыку, но сесть за рояль и извлекать из него звуки своими собственными пальцами доставляет совершенно иную, более ощутимую радость. Тут все чудесно, и не имеет значения, следуешь ли за другими исполнителями или вкладываешь в музыкальное произведение что-то свое. Для души тут всегда радость.
Возьмите вот эту маленькую кайму из лилий на этой оборке — ничего подобного нет во всем мире. Идея моя, и только моя, и я одна наслаждаюсь, создавая форму и придавая идее жизнь. Конечно, в магазинах можно найти и более интересные идеи, и лучшее исполнение, но это не то. А это все мое! Это все я нашла и создала. Кто посмеет сказать, что вышивание не искусство?
Она умолкла, но ее смеющиеся глаза настойчиво подчеркивали вопрос.
— И кто посмеет сказать, — согласился Грэхем, — что заниматься украшением женщины не есть самое достойное и самое привлекательное искусство.
— Я прямо благоговею перед хорошей портнихой или хорошей модисткой, — воскликнула она совершенно серьезно. — Они настоящие художники и имеют, сказал бы Дик, большое значение для мировой экономики.
А другой раз, зайдя в библиотеку за какими-то справками об Андах, Грэхем натолкнулся на Паолу, грациозно склонившуюся над лежащим на большом столе огромным листом бумаги и заваленным увесистыми папками с архитектурными проектами. Она усердно чертила план бревенчатого дома, просторной избы для философов из арбутусовой рощи.
— Трудно, — вздохнула она. — Дик говорит, что если строить, то надо строить на семерых. У нас их теперь четверо, но он решил, что их обязательно должно быть семеро. Он говорит, что не надо никаких душей и ванн, потому что слыханное ли дело, чтобы философы принимали ванны? И он совершенно серьезно предлагает построить семь печей и семь кухонь, потому что философы вечно ссорятся именно из-за таких предметов.
— И Вольтер, кажется, ссорился с каким-то королем из-за свечных огарков, — вспомнил Грэхем, любуясь ее легкой небрежной позой. Тридцать восемь лет! Быть не может! Она казалась почти девочкой, раскрасневшейся от усердия школьницей! И ему вспомнилось замечание миссис Тюлли, что она никогда не видела более взрослого ребенка.
Он не мог надивиться. Неужели это она, еще недавно под дубами, у коновязи, несколькими словами выразила свое опасение по поводу возможного осложнения в их отношениях? «Этого я опасаюсь», — сказала она тогда. Чего она опасалась? Сказала ли она эти слова случайно, не придавая им значения? Но ведь трепетала же она и тянулась к нему, когда они вместе пели «По следам цыган», — это он знал наверняка, но разве он не видел, как она увлекалась игрой Доналда Уэйра? Однако Грэхем не долго обманывал себя, он чувствовал, что с Доналдом Уэйром дело обстояло иначе. И при этой мысли он улыбнулся.
