Святая ночь (Сборник повестей и рассказов зарубежных писателей) - Вебер Виктор Анатольевич
Оправившись от родов, Ластения никак не изменилась, если не считать живота, по сравнению со временем беременности. То же изнеможение, те же бледность, оцепенение, уход в саму себя, та же растерянность перед внешним миром, отупелое молчание, слабоумие. Порочащее Ластению неверие матери в ее невиновность, необъяснимая беременность нанесли ее сердцу неисцелимую рану, которая не переставала кровоточить.
Ее мать, отчаявшись дознаться до непостижимой теперь тайны дочернего проступка, смягчилась, — должно быть, будучи христианкой, вспомнила христианское изречение: «Всякий грех достоин сострадания». По крайней мере, она оставила свою обычную раздражительность, с которой, несмотря на твердый характер и силу воли, не в состоянии была прежде совладать. Если событие непоправимое, к нему привыкаешь, как, допустим, к смерти, но Ластения не соглашалась признавать непоправимость своего проступка. Из двух женщин сильнее чувство оказалось у более слабой. Ластения не изменила своего отношения к матери. Подобно увядшему цветку, оскорбленная Ластения не поднимала лица. Она была безжалостна к смирившей гнев матери. В ране у нее оставался нож, который нельзя было вынуть, — он так и зарастал вместе с раной: этот нож именуется злопамятством. После вынужденного лежания в постели, оправившись от родов, она встала, но по осунувшемуся лицу, вялости, изнеможению всего существа можно было решить, что лучше ей не вставать и что ее болезнь неизлечима, смертельна… Между тем Агата, надеявшаяся на возможный перелом к лучшему (чего не бывает?), видя, что ее обожаемый край, которому она приписывала способность совершать чудеса, бессилен помочь ее «лапоньке», все более утверждалась в мысли, что Ластения «во власти Сатаны», что она «одержима дьяволом». В конце концов Агата испросила у мадам де Ферьоль позволения отправиться к могиле блаженного Томаса де Бивиля — баронесса дала согласие.
К могиле блаженного Агата пошла босиком с простодушием средневековых паломников, какое, несмотря на распространившееся сегодня неверие, еще встречается в Нормандии, где живы древние обычаи. Она вернулась в Олонд после четырехдневного отсутствия, но вернулась в отчаянии и еще более грустной, чем когда отправлялась в путь. Теперь Агата сомневалась в возможности чуда, которого она просила с непоколебимой убежденностью, потому что веру в ее душе, открытой для всех влияний и обычаев той среды, в которой прошли ее юные годы, смущало одно непостижимое ужасное обстоятельство. Агата разделяла верования своих земляков, но разделяла и их суеверия. Собственными глазами — телесными своими очами — она увидела жуткую вещь, о которой сотни раз слышала в детстве, и увиденное Агатой служило для нее, как и для любого из местных крестьян на ее месте, предзнаменованием смерти.
Она возвращалась по дороге на Олонд и очень опаздывала из-за того, что устала и шла босиком согласно обету, который дала, вымаливая исцеление для Ластении. Стояла уже глубокая ночь, Агата очутилась в открытом поле без признаков жилья, ни вблизи, ни вдалеке не было видно путников. Место уединенное, непроницаемая тишина. Агата спешила, потому что была одна, но она не боялась ни одиночества, ни тишины. Сердце у нее было спокойно, как и совесть. Утром она причастилась, и теперь божественный покой разливался, затопляя ее душу. Как утренняя облатка распространяла его в душе Агаты, так луна, давно уже вставшая, распространяла божественный покой по окрестным полям, и они гляделись друг в друга в безмятежной ночи. Внезапно на проселочной дороге, время от времени сужавшейся, — в этом месте шириной она напоминала тропинку, — на повороте, Агата заметила достаточно далеко, в голубоватом лунном свете, что-то белеющее, она решила, что это туман, начинающий подыматься над землей, всегда немного влажной в прибрежных районах Нормандии. Однако, приблизившись, Агата явственно увидела гроб, лежавший поперек дороги. По древним верованиям, принятым в этих краях, если светлой ночью наткнешься на таинственный гроб и ни одного человека не будет рядом, словно те, кто несли его, разбежались, жди близкой смерти, предотвратить которую, как считается, может лишь смельчак, который приподнимет гроб и перевернет его задом наперед. Если кто принимал это за обман чувств и безрассудно шел дальше, дерзко перешагивая через гроб, как через бревно, такого человека, как рассказывали, поутру находили без сознания на том же самом месте; за год после этого он превращался в жалкую тень и умирал. По натуре Агата была отважной и слишком набожной, чтобы очень уж бояться смерти, но не о своей смерти она подумала, а о смерти Ластении. Несмотря на набожность и отвагу, она на какое-то мгновенье замерла перед гробом, который по мере ее приближения становился все более ясно различимым, более осязаемым. В свете луны, походящей на бледное призрачное солнце, он четко вырисовывался, выдавался на черной тропинке между двумя рядами деревьев.
«За себя, может, у меня бы не хватило мужества его перевернуть, — подумала Агата, — но за Ластению…» Она опустилась на колени прямо в рытвину и, прочитав десяток молитв — в молитвах Агата черпала силу, — перекрестившись, наконец решилась…
Однако гроб был слишком тяжел для Агаты, и это поразило ее в самое сердце, ведь печального жребия и смерти, которую он предвещал, можно было избежать, лишь перевернув гроб, ей же недоставало сил. Гроб не поддавался, слишком много он весил. Агата напряглась что было мочи, но без толку. Страшный гроб, казалось, насмехался над ней. Словно приколоченный к земле, он даже не шевельнулся. «Коли он такой тяжелый, там, должно быть, мертвец», — подумала Агата. В мыслях у нее по-прежнему была Ластения. Она так жаждала справиться с гробом, что, казалось, ее страстного желания достаточно было, чтобы свернуть горы, но четыре жалкие сосновые доски не отрывались от земли. В отчаянии от своей слабости и от недоброго предзнаменования Агата начала молиться… но опять тщетно. В подавленном состоянии (и потом, не могла же она здесь заночевать) Агата протиснулась между гробом и деревьями. Теперь ее подстегивал страх. Дрожь пробирала руки, только что прикасавшиеся к гробу, в чьем физическом существовании убедилась ее плоть. Однако, отойдя на некоторое расстояние, она почувствовала угрызения совести и храбро сказала себе: «А если попробовать еще?»
Но, повернувшись, она увидела лишь дорогу, прямую дорогу, где ничего не было. Гроб исчез. Агата даже не узнала место. Дорогу между двумя рядами неподвижных, освещенных луной деревьев покрывала тень, ветра не было — вещь удивительная в этом приморском крае. «Бог не дышал, — рассказывала она потом. — Воздух же без дуновения во власти духов, которые суть демоны». Страх обуял ее, охватил душу в эту безветренную ночь, когда и лунный свет, как представлялось Агате, не походил на обычный лунный свет. Она заспешила, прибавила шагу, но и луна слева от нее, у линии горизонта, тоже, казалось, перемещалась вместе с ней, словно увязавшаяся за Агатой голова мертвеца; Агата сама шла бледная как смерть, и зубы ее стучали. После развилки дороги луна, прежде державшаяся сбоку, оказалась за спиной. «Я подумала, — говорила Агата много времени спустя, когда при воспоминании об этой ночи у нее холодела кровь, — что голова мертвеца, катясь по небу, преследует меня, настигает, чтобы обломать мои старые ноги, и я уже никогда не доковыляю на них до дома».
Она все же добралась до Олонда, но в совершенно подавленном состоянии духа. Увиденное ею в пути заставляло Агату по возвращении страшиться неожиданного несчастья, но сумрачное спокойствие замка разуверило ее. Спали или не спали мать с дочерью? Ни единого звука не доносилось из их запертых комнат. Назавтра Агата сочла, что Ластения выглядит лучше, и, не будь ночного видения, она приписала бы следы выздоровления, которые ей виделись в изможденном облике бедняжки Ластении, своим благочестивым усилиям. Она рассказала мадам де Ферьоль об обстоятельствах своего путешествия, но о гробе умолчала.
«Зачем? — подумала Агата, — хозяйка мне все равно не поверит».
