Жизнь и приключения Мартина Чезлвита - Диккенс Чарльз (читать бесплатно полные книги .txt) 📗
– Милая, приятная женщина! Разумеется, – отозвался Том. – Но ведь она и всегда была милая и приятная, разве нет?
– Конечно! – согласился мистер Тэпли.
– Так почему же вы не женились на ней с самого начала, Марк, вместо того чтобы скитаться по заграницам и терять время, оставляя ее одну, чтобы к ней сватались другие?
– Да что ж, сэр, – возразил мистер Тэпли, настроившись на безграничное доверие, – я вам расскажу, как это вышло. Вы меня знаете, мистер Пинч; ни одна живая душа не знает меня лучше. Вам известны мои склонности, и вам известны мои слабости. Моя главная склонность – быть веселым; а моя слабость – желать, чтобы это считали заслугой. Очень хорошо, сэр. В таком расположении я забираю себе в голову, будто она смотрит на меня… как говорится, благосклонно, – правда, сэр? – сказал мистер Тэпли после некоторого деликатного колебания.
– Без сомнения, – ответил Том. – И мы с вами это отлично знали, когда разговаривали на эту тему давным-давно, еще до того, как вы ушли из «Дракона».
Мистер Тэпли кивнул в знак согласия.
– То-то и оно, сэр! Но, будучи в то время полон самых радужных надежд, я пришел к заключению, что никакой заслуги не будет в том, чтобы вести такую жизнь, когда все приятности, так сказать, сами идут к вам в руки. Словом, при моей склонности видеть жизнь в розовом свете, я рассчитывал, что меня ожидает много всяких несчастий; тут-то, думалось мне, я и смогу как следует показать себя и быть веселым при таких обстоятельствах, когда это можно считать заслугой. Пустился я по свету, сэр, настроенный весьма жизнерадостно, и что же вышло? Сначала я попадаю на корабль и очень скоро обнаруживаю (оттого, что мне нетрудно быть веселым, заметьте), что особенно хвалиться нечем. Я бы мог это счесть за предостережение и бросить, да вот не счел. Приезжаю в Соединенные Штаты, и тут, не стану отрицать, в первый раз чувствую, что есть заслуга в том, чтобы не падать духом. И что же? Только бы мне развернуться и показать себя, уже дело совсем дошло до этого, и вдруг мой хозяин меня подвел.
– Быть не может! – вскричал Том.
– Проще говоря, надул меня, – подтвердил мистер Тэпли, весь сияя, – бросил прежние свои замашки, так что служить стало легко, и этим посадил меня на мель без всяких объяснений. В таком состоянии я возвращаюсь домой. Очень хорошо. Все мои надежды разбиты, и, видя, что нет такого уголка в мире, где я мог бы показать себя, я говорю, махнув на все рукой: «Так сделаю же то, в чем никакой заслуги нету: женюсь на милой, приятной женщине, которая меня очень любит, – и которую я тоже очень люблю, – заживу мирно и весело и перестану сопротивляться судьбе, раз она устраивает мое счастье».
– Хоть ваша философия, Марк, – сказал Том, от души смеявшийся этой речи, – и самая необыкновенная, о какой я слышал, она от этого не становится менее мудрой. Миссис Льюпин, разумеется, ответила согласием?
– Да нет, сэр, – возразил мистер Тэпли, – до этого дело еще не дошло. Главным образом потому, я думаю, что я ее не спрашивал. Но мы с ней очень хорошо поговорили, можно сказать, договорились в тот вечер, когда я вернулся. Все как полагается, сэр.
– Ну, – сказал Том, останавливаясь у ворот Тэмпла, – поздравляю вас, Марк, от всего сердца. Мы с вами еще увидимся сегодня, я думаю. Всего хорошего пока что.
– Всего хорошего, сэр! Всего хорошего, мистер Пинч, – прибавил Марк уже в качестве монолога, глядя ему вслед, – хоть вы и камень преткновения для благородного честолюбия. Вы, сами того не зная, первый разбили мои надежды. У Пекснифа я вознесся бы до небес, а ваш кроткий характер тянет меня вниз. Всего хорошего, мистер Пинч!
Пока Том Пинч с Марком беседовали по душам, Мартин с Джоном Уэстлоком были заняты совсем иным делом. Как только они остались вдвоем, Мартин сказал с видимым затруднением:
– Мистер Уэстлок, мы с вами виделись всего один раз, но вы давно знаете Тома и оттого кажетесь мне старым знакомым. И я не буду в состоянии говорить с нами свободно, пока не выскажу того, что гнетет меня. Мне больно видеть, что вы не доверяете мне и считаете меня способным злоупотребить бескорыстием Тома, или его добротой, или другими его хорошими свойствами.
– Я не хотел произвести на вас такое впечатление, – ответил Джон, – и очень жалею, что так вышло.
– Но я верно вас понял?
– Вы спрашиваете настолько прямо и решительно, – ответил Джон, – что я не стану отрицать, – да, я привык думать, что вы – не по злой воле, а просто по беспечности – мало считаетесь с его натурой и уважаете его меньше, чем он того заслуживает. Гораздо легче пренебрегать Томом, чем оценить его.
Это было сказано без всякой запальчивости, но с достаточной силой, ибо не было другого предмета на свете (кроме одного), который Джон – принимал бы ближе к сердцу.
– Я узнавал Тома постепенно, по мере того как становился взрослым, – продолжал он, – и научился его любить как человека, который бесконечно лучше меня самого. Когда мы с вами встретились, мне показалось, что вы его не понимаете. Мне показалось, что вы и не очень хотите его понять. Примеры, которые мне пришлось наблюдать, да и самые случаи, дававшие повод к таким наблюдениям, были очень незначительны и безобидны. Но мне они бросились в глаза и были неприятны; а ведь я не подстерегал их, поверьте. Вы скажете, – прибавил Джон с улыбкой, впадая в более привычный для него тон, – что я отнюдь не любезен с вами. Могу только уверить вас, что сам я ни в коем случае не начал бы этого разговора.
– Начал его я, – сказал Мартин, – и вовсе не в обиде на вас; напротив, я высоко ценю ту дружбу, которую вы питаете к Тому и которую много раз ему доказывали. Зачем бы я стал таиться от вас, – однако он густо покраснел при этом, – да, действительно, я не понимал Тома и не старался понять, когда был его товарищем, и теперь искренне сожалею об этом.
Это было сказано с такой прямотой, так скромно и так мужественно, что Джон протянул Мартину руку, словно еще не здоровался с ним; Мартин так же открыто подал ему свою, и всякая натянутость между молодыми людьми исчезла.
– А теперь прошу вас, – сказал Джон, – если вам надоест меня слушать, вспомните, что всему есть конец, а в конце-то и заключается вся суть моего рассказа.
После такого предисловия он рассказал обо всем, что было связано с болезнью и медленным выздоровлением пациента, который лежал в гостинице под вывеской «Бык», а также обо всем, что Том Пинч видел на пристани. Мартин был немало озадачен, когда Джон дошел до конца, оставив его, как говорится, в потемках, ибо между тем и другим, по-видимому, не было никакой связи.
– Если вы извините меня на минуту, – сказал Джон, вставая, – я сейчас же вернусь и попрошу вас пройти в соседнюю комнату.
С этими словами он оставил Мартина одного, в полном недоумении, и скоро вернулся, чтобы исполнить свое обещание. Войдя за ним в соседнюю комнату, Мартин нашел там третье лицо – без сомнения, того незнакомца, на которого Джон сослался, когда они с Томом пришли сюда.
Это был молодой человек с черными как уголь волосами и глазами. Он был худ и бледен и, по-видимому, только недавно оправился от тяжелой болезни. Он стоял, когда молодые люди вошли, но снова сел по просьбе Джона. Его глаза были опушены, и, бросив один лишь взгляд на Джона и Мартина, смиренный и умоляющий, он уже не поднимал их более и сидел молча и совершенно не двигаясь.
– Фамилия этого человека Льюсом, – сказал Джон Уэстлок, – я вам уже говорил, что он слег к гостинице по соседству и перенес тяжелую болезнь. С тех пор как он начал поправляться, ему пришлось пережить очень многое, но, как вы видите, теперь он здоров.
Молодой человек не пошевельнулся и не произнес ни слова, и так как в разговоре наступила пауза, Мартин, не найдя ничего лучшего, сказал, что он очень этому рад.
– Я бы желал, мистер Чезлвит, чтобы вы выслушали из его собственных уст краткое сообщение, – продолжал Джон, пристально глядя на черноволосого юношу, а не на Мартина, – которое он впервые сделал мне вчера и повторил сегодня утром, без каких-либо существенных изменений. Я уже говорил вам, что еще до того, как мистера Льюсома увезли из гостиницы, он заявил, что хочет открыть мне тайну, которая тяжко гнетет его душу. Но, находясь на пороге выздоровления и колеблясь между желанием облегчить душу и боязнью нанести себе непоправимый вред, если он раскроет эту тайну, мистер Льюсом до вчерашнего дня молчал о ней. Я не принуждал его говорить (не зная, в чем заключается и насколько важна эта тайна и имею ли я на это право), пока, несколько дней тому назад, не убедился, получив от него письмо с добровольным признанием, что она имеет отношение к человеку, которого зовут Джонас Чезлвит. Думая, что это может пролить свет на загадочную историю, которая время от времени тревожит Тома, я указал на это мистеру Льюсому и услышал из его уст то, что теперь услышите вы. Следует сказать, что, находясь при смерти, мистер Льюсом изложил все это письменно, запечатал бумагу и адресовал мне, однако никак не мог решиться передать ее из рук в руки. Я думаю, она и сейчас спрятана у него на груди.
