Дом и корабль - Крон Александр Александрович (читать книги онлайн бесплатно полностью .txt) 📗
До сих пор такие казусы происходили только с представителями гражданского населения, питающимися по низкой норме и психологически менее устойчивыми. Военный моряк Туровцев решил оказать сопротивление. Целую минуту он старался не смотреть в том направлении, но испытание оказалось ему не под силу: воровато оглянувшись, он подбежал к столу и схватил тарелочку. На тарелочке лежала скомканная детская шапочка, когда-то красная, но навеки утерявшая свой первоначальный цвет от ношения в противогазе и оружейной смазки. Митя мгновенно сообразил, что это за шапочка и кто ее сюда принес. Он еще колебался — спрятать шапочку до более подходящего момента или оставить там, где он ее нашел, но в это время послышались тяжелые шаги, и Митя едва успел отступить на прежнюю позицию. Вошли Горбунов и Ждановский. Они вели под руки Зайцева. С Митиной помощью инженера уложили на койку и разули.
— Ничего страшного, — сказал Горбунов. — Сомлел от духоты. И потом, — командир понизил голос, — кажется, переел с непривычки…
Пока Митя и Ждановский растаскивали по местам сдвинутые койки, Горбунов прибирал на столе. Управившись с койками, Митя искоса взглянул на стол. Шапочка исчезла.
— В камине есть нечто противоречащее всем основным принципам, применяемым при конструировании подводных лодок, — серьезно сказал Горбунов. — Но приятное.
Он перемешал дремлющий жар и подбросил сухих щепок. Пламя вспыхнуло.
— Вот, — сказал он, потирая руки. — А электричество побережем.
Механик выключил лампу, и сразу вся комната, кроме освещенного камином пятачка, погрузилась в мрак.
— Доктор подойдет попозже, — объявил Горбунов, присаживаясь поближе к огню. Затем добавил без видимой связи с предыдущим: — Жаль, что Борис Петрович не захотел подняться.
— Точнее будет сказать — не снизошел, — проворчал Ждановский.
Горбунов взглянул на него и захохотал:
— Комик ты, Федор Михалыч!
Митя с интересом следил за каждым движением Горбунова. Командир был весел. Он не притворялся веселым, а в самом деле излучал веселье, только это было веселье особого рода, не то мирное веселье, когда человек благодушествует и готов обнять весь свет, а грозное веселье, охватывающее сильных людей в критические моменты их существования: перед боем, перед принятием крупных решений, когда человек, разом освободившись от всех страхов и мелких расчетов, готов заплатить собой за право утвердить свою волю. Такое же грозное веселье было на лицах танцевавших воинственный танец матросов, и Митя вдруг понял, почему Горбунов пожалел, что Борис Петрович не видел этого воинственного веселья, не слышал Олешкевича и дыхания зрительного зала.
— Так вот-с, — сказал Горбунов, посмеиваясь. — Объявляются новые назначения по бригаде подводных лодок. Капитан-лейтенант Горбунов — флагманский штурман бригады. Инженер-капитан-лейтенант Ждановский — дивмех, на место Шершнева. Лейтенант Туровцев, — он сделал паузу, — и.о. командира капитально ремонтирующейся подводной лодки эм-бис двести два.
Посмотрел внимательно на обоих собеседников и увидел: Ждановский не поверил, Туровцев не обрадовался.
— Извините меня, ребята, — сказал командир очень тихо. Видно было, что он сильно смущен. — Это было хамство.
Митя и механик вежливо промолчали.
— Все это, конечно, чепуховина, — продолжал Горбунов, — но довольно близкая к действительности. Вопрос стоял именно так. У меня был тяжелейший разговор с комдивом. Не буду вас томить: Борис Петрович предлагает консервацию. Практически это значит вот что: на лодке спускается военно-морской флаг, и она переходит в разряд капитально ремонтирующихся кораблей. Дальнейшее ни для кого не загадка — лодку разденут, людей распишут по другим кораблям, останется только охрана — три краснофлотца и лейтенант.
Он сделал паузу в расчете, что кто-нибудь захочет вставить слово, но механик угрюмо молчал, у Мити же так пересохло в горле, что он, даже если б хотел, не сумел бы вымолвить ни слова.
— Я верю, что комдиву было нелегко предлагать мне такое решение. А мне было еще труднее возражать. Все мы очень привязаны к кораблю, но идет война, и сентиментальные доводы ни на кого не действуют. По существу, у меня был только один серьезный аргумент — нельзя разрушать коллектив. Есть наивные товарищи, которые путают формирование коллектива с составлением штатного расписания. Для них все просто: назначили начальника, заместили вакансии… Короче говоря, я боролся как лев, и в результате родился промежуточный вариант. Лодка не консервируется, и флаг не спускается.
Горбунов опять сделал паузу.
— Но, — продолжал он. — По — и существенное. Из кораблей первой линии мы, так сказать, переходим во второй эшелон. Боевая техника до поры до времени остается на своих местах, но с частью команды придется расстаться немедленно. Второй эшелон означает также техническое снабжение во вторую очередь, питание по береговой норме…
— Прости, пожалуйста, Виктор, — перебил его Ждановский. — Насколько я понял, главное отличие лодок второго эшелона состоит в том, что они весной в море не выйдут. Тогда один черт (он сказал грубее): что консервация, что этот твой эшелон…
Митя всерьез испугался, что командир рассердится на грубость. Но Горбунов не только не рассердился, а как будто даже обрадовался.
— Вот! — сказал он, щелкнув пальцами. — В этом вся суть. Я считаю свой вариант приемлемым в единственном случае — если мы, подчинившись приказу командования, не откажемся от ранее принятых обязательств, наличными силами закончим ремонт, добьемся возвращения списанных бойцов, перевода в первую линию и первыми выйдем в Балтику.
Был великий соблазн посмотреть в лицо Горбунову, но Митя опять испугался: вдруг командир увидит в его глазах растерянность, — и сделал вид, что ищет кочергу.
— У нас есть время до утра, — услышал он голос Горбунова. — В десять ноль-ноль я должен быть у комдива с готовым решением. Если беремся — отступления быть не может. Если капитулируем — честнее сделать это сразу. А то сожжем горючее, измочалим людей и оставим их у разбитого корыта. Выбрасывать лозунги, в которые не веришь, — гнуснейшее из преступлений, за это надо вешать на нока-рее. Решать что-либо, не посоветовавшись с вами, я не могу и не хочу, поэтому прошу вас с полной откровенностью высказать свое мнение. Время позднее, все устали, поэтому избавим друг друга от прописных истин и заклинаний.
Стало совсем тихо. Даже наверху перестали топотать. Щепки догорали, внутренность камина еще светилась неярким оранжевым, как закатное облако, светом.
— По старой флотской традиции, — сказал Горбунов, — младшие говорят первыми.
Этого Митя никак не ожидал. В качестве младшего он привык говорить последним или не говорить совсем.
— Я-то что же… — промямлил он. — Я готов.
— К чему? — бесстрастно спросил Горбунов.
Митя не понял.
— К чему вы готовы? — повторил Горбунов, уже жестче.
От этого тона Митя немел.
— Понимаю, — сказал Горбунов. — Вы готовы исполнить свой долг. Но я ведь не спрашиваю вас, собираетесь ли вы выполнять присягу. Я хочу знать, в чем, с вашей точки зрения, состоит наш долг и как нам его лучше выполнить.
Митя продолжал молчать. Он ненавидел это состояние душевной немоты, это короткое замыкание, происходившее всякий раз, когда его силой стаскивали с проторенных путей. Куда-то к черту проваливалась хваленая быстрота реакции, и Митя чувствовал себя вызванным к доске туповатым школьником.
Выручил, как всегда, механик.
— Прошу прощения, — сказал он, дотронувшись до Митиного колена, получилось так, как будто он прервал Митю на полуслове. — Пусть сперва расскажет о минере. Хоть два слова.
Горбунов кивнул.
Митя заговорил не сразу. Скованность исчезла, мешало не отсутствие слов, а их бессилие. Он понимал, что сейчас не время рассказывать о том, какая скотина Божко и как трудно было найти настоящих хирургов, нужно было рассказать что-то самое важное, самое значительное, передать не только последние слова Василия, но и то, как они были сказаны, взять командира и механика за руки и подвести их к изголовью умирающего, заставить их вдохнуть тяжелый уксусный запах, прикоснуться к скользкой от холодного пота шее и услышать страшный свист воздуха, выходящего из разорванных легких.
