Гонители - Калашников Исай Калистратович (версия книг .txt) 📗
– Ты показал силу бумаги. А какие повеления хана найманов вы заносили?
– Всякие. Кто сколько должен дать серебра, зерна, шерсти… Кому куда надлежит ехать.
– Это понятно. А для чего тамга?
– Бумагу может написать всякий, разумеющий письмо. Но тамга есть только у хана. Когда приложена – бумаге вера.
– Х-м… Хорошо придумано. Сколько лет надо учиться, чтобы постигнуть тайну письма?
– Зависит от возраста, от памяти, от быстроты ума человека. Учиться лучше в молодые годы, еще лучше – в детские.
Тэмуджин протянул ему печать.
– Возьми. Ты и все писцы будете служить у меня. Станете заносить мои повеления на бумагу. Кроме того, ты будешь учить моих детей, а другие писцы – детей моих нойонов. Будешь учить своих детей, друг Боорчу?
– Если это надо…
– Надо. В могуществе своем мы можем теперь равняться только с Алтан-ханом. А уж равняться – так во всем равняться! – Говорил с шутливой усмешкой, но взгляд, устремленный поверх головы Боорчу в полуденную сторону, туда, где синь неба сливалась с синью степи, туда, где за безводными гобями лежали земли Алтан-хана, был острым и жестким.
– Ты, видно, забыл, что от нас ушел Кучулук, ушли и меркиты, живы Буюрук и Джамуха, – напомнил Боорчу.
– До всех доберемся. Не им теперь тягаться со мною. Я нашел то, чего им не дано найти. Они только теряют…
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
Глава 1
Нойон Тайр-Усун нахлестывал усталого коня. За ним без всякого порядка тянулись немногие нукеры. Желтовато-серая трава, прибитая осенними дождями, спутанная ветрами, цеплялась за копыта и рвалась с сухим шелестом.
Из битвы у горы Нагу меркиты вышли без больших потерь. Возвратились в родные курени, но не кликами радости, а молчанием встретили воинов старики и женщины. Бесконечные неудачи и поражения разорили людей. Убавились стада и табуны, не было новых молодых и сильных рабов, и некому стало высевать просо, караваны сартаульских торговых людей начали обходить стороной беспокойные, обедневшие кочевья, и негде было выменять ни шелковых, ни холщовых тканей, ни доброго оружия, ни утвари для домашнего очага. Все надеялись, что уж с найманами-то они добьются долгожданной победы и придут домой, гоня перед собой толпы рабов, стада и табуны. Не вышло. И отцы называли сыновей трусливыми корсаками, женщины отвращали от мужей лица.
Но это была не самая большая беда. Хан Тэмуджин – будь проклято это имя! – управив дела в захваченном найманском улусе, пошел на меркитские земли. Его передовые сотни уже разграбили несколько куреней.
Все нойоны без зова собрались у Тохто-беки. Целый день, забыв о еде и питье, думали, как быть. Одни говорили: надо всем народом подняться на врага и, если так суждено, всем народом и погибнуть. Другие осторожно вели к тому, что надо склониться перед силой. Тохто-беки бегал по юрте с навеки склоненной к плечу головой и потому похожий на токующего тетерева, от бессильного бешенства плохо вникал в то, что говорили, разражался руганью… В последние годы Тохто-беки часто становился таким остервенелым и несправедливо обижал многих. Доставалось от него и Тайр-Усуну. Впервые ругал после того, как он, Тайр-Усун, возвратился из неудачного похода на хори-туматов. После этого былая их дружба быстро разладилась… Только к вечеру Тохто-беки устал бегать по юрте и ругаться. Он ни с кем не согласился. О покорности, даже для видимости, хану Тэмуджину он и слышать не хотел. «Конечно, – подумал тогда Тайр-Усун, – какая для тебя покорность: Есугей-багатур надрубил шею, его сын – перерубит». Не хотел Тохто-беки и вести воинов на верную гибель. Он решил откочевать в земли западных народов, куда не дотянется рука Тэмуджина.
И вот Тайр-Усун гонит коня в родовые кочевья поднимать людей. Взгляд скользит по круглым макушкам серых сопок, по уходящей вправо долине Селенги с багряными кустами черемухи и желтеющими тальниками на берегах.
Надо бросить все это… Надо кинуть половину юрт, телег… Голодной, оборванной оравой привалят они в земли чужих народов – кому нужны будут?
От реки наперерез им мчался всадник. Белый жеребец легко перемахивал через кустики. Всадник пригибался к шее, длинная грива, взлетая, полоскалась на его плечах. Придержав своего коня, Тайр-Усун вгляделся и узнал младшую дочь Хулан. Подскакав, она осадила жеребца, блеснула, улыбаясь, белыми ровными зубами. Разгоряченный жеребец рвал повод, всхрапывал, шел боком. Хулан потрепала его по круто выгнутой шее.
– Что тут делаешь? – строго спросил Тайр-Усун.
– Объезжаю…
– Не твое это дело, Хулан. Коней объезжать – дело мужчин.
– Когда найдется конь, который вышибет меня из седла, – не буду.
У нее были чуть выпуклые – его – глаза, вздернутый нос; маленькие руки крепко натягивали поводья, в седле она держалась с броской лихостью; ничего от робкой девушки – статный удалец. Пора бы и замуж отдавать, но Тайр-Усун отказывал женихам: любил свою дочь и не хотел с ней расставаться.
– Ну, я поеду. Скажу, что ты возвращаешься.
– Да, скачи. Скажи: пусть люди немедля собираются в дорогу.
Дочь было отпустила повод, но тут же натянула. Жеребец закрутился на месте, закусывая удила.
– А почему? Что случилось, отец?
– Враги, дочь. Скачи.
– Убегать будем? – В ее голосе были недоверие и обида.
– Убегать, – безжалостно подтвердил он. – Понесемся по степи перекати-полем. Скачи, у нас нет времени.
Она гикнула и скрылась за сопками.
Почти два дня ушло на сборы. Вначале он хотел уйти налегке, взять только воинов, свою семью и семью ближних нукеров, но в курене поднялся такой вой и ропот, что на все махнул рукой. Пусть идут все, кто может идти. Чувствовал, что время упущено, надежда ускользнуть от воинов Тэмуджина уменьшалась с каждым часом. Не к Тохто-беки, в сторону заката, а вниз по Селенге надо бы идти. Но там хори-туматы. Они не простят ему убийства Дайдухул-Сохора. И Чиледу там…
Потащились вверх по Селенге. Воины, как и он, понимали, что значит для них время, озлобленно щелкали плетями, погоняя волов, коней, людей. С мычанием коров, блеянием овец, скрипом телег смешивались стоны, вопли и проклятия.
Чтобы не слышать ничего этого, Тайр-Усун уезжал вперед, бросал поводья на луку седла, пускал лошадь трусцой. Перегруженной телегой катились тяжелые думы. Меркитам и раньше приходилось оставлять свои кочевья, откатываться в Баргуджин-Токум, но все то – другое. И враг совсем иной.
К нему нередко подъезжала Хулан, скакала рядом, оглядывалась.
– Почему твои воины бьют людей?
– Лучше быть битым, чем убитым.
– Легче бить своих, чем убивать врагов! – дерзила она.
Никому другому он такой дерзости не спустил бы, но это – Хулан. Она всегда и со всеми прямодушна. К тому же она, кажется, угадала – своих бить легче. Вот и они, меркиты, кого только не били, с кем не воевали. И все так: враждовали, грабили, кровь пускали, а враг настоящий под шум свалки набирался сил, расправлял плечи – замечать не хотели. Спохватились поздно. Горой возвысился над всеми, и степные племена ни по отдельности, ни все вместе уже ничего с ним не сделают.
Так же они ехали и в этот раз. Вдали показались всадники.
– Мы догнали Тохто-беки! – крикнула Хулан и помчалась вперед.
– Остановись!
Она не слышала или не хотела остановиться. Тайр-Усун приподнялся на стременах. В этих местах Тохто-беки не должно быть. Почему он здесь?
Догадка заставила хлестнуть коня. Но дочь была уже далеко. Ее белый конь стлался в легком, как полет, беге. О небо, она погубила себя!
Всадники остановились, поджидая ее. Хулан подскакала к ним почти вплотную и тогда только заметила что-то неладное. Развернула коня и полетела обратно. За ней бросилась погоня. Тайр-Усун остановился. Он знал, что сейчас будет с Хулан, с ним, со всеми его людьми. И, думал не о спасении, а о том, чтобы как-то отдалить неизбежное, выдернул меч, насадил на конец шапку и поднял над головой.
