Украденные горы (Трилогия) - Бедзык Дмитро (читать книги без сокращений .TXT) 📗
Не спуская глаз с танцоров, сказал, понизив голос:
— Я скажу извозчику, чтобы готовил фиакр. Кони у него добрые!
— Неужели австрийские жандармы умнее наших? — спросила она с лукавой усмешкой. — Я, Петро, верю в свою удачливость.
Наконец жандармы с черными перьями на касках и поблескивающими штыками на карабинах вынырнули из-за густо разросшихся деревьев справа от окна. Их было двое. Впереди шел штатский, его высокая фигура с чуть склоненной набок головой показалась Юрковичу знакомой.
Еще десять шагов — и худощавое, с черными глазами, усталое лицо улыбнулось ему.
— Галина, — шепнул пораженный Петро, — моего друга ведут.
А тот, словно почувствовав, что речь о нем, снял с головы шляпу и, посмеиваясь, крикнул:
— О-го-го, Петруня, здорово! Принимай гостей!
Музыка оборвалась. После громкой мелодии во дворе установилась такая тишина, что слышно было, как потрескивает и ломается под жандармскими сапогами пересохшая на солнце трава.
— Здравствуйте, хозяева! — приветствовал Щерба притихших от неожиданности людей, расступившихся перед ним. — Вот мы и встретились. Но теперь уже, — кивнул он на жандармов позади себя, — при полном его императорского величества параде.
Люди, знавшие Щербу еще с тех пор, как он стал наезжать к их профессору в Синяву, поощренные его улыбкой, ответили не менее доброжелательным «Здравствуйте», но невесело, без улыбки.
Щерба подошел поближе к открытому окну.
— Свадьбу, что ли, справляешь? — спросил он, одновременно отвесив почтительный поклон панночке.
— Пока еще не свадьбу, а обручение, — ответил Петро громко, чтобы слышали жандармы, все теперь зависит от того, какое впечатление произведет эта сцена на императорских слуг. — Прошу, Михайло, знакомься, — показал он на девушку. — Моя невеста. На короткое время прибыла из Вены. Галина фон Батен. Я тебе, кажется, рассказывал о ней…
— Да-да, припоминаю. — Щерба понял игру и старался не испортить ее нечаянно вырвавшимся неосторожным словом. — Из самой Вены, говоришь? Так, выходит, твоя невеста видела августейшего нашего императора?
— Что видела! — с деланным восторгом воскликнул Юркович. — Она живет напротив императорского дворца. — Панна Галина, — обратился он к ней по-немецки, — господин Щерба интересуется, бывала ли уважаемая панна Талиночка на императорских балах?
— Само собой разумеется, — сказала она.
Произвела ли впечатление теплая улыбка Галины, с которой она заговорила на языке самого императора, или ее красота, но только оба жандарма разом подтянулись, когда же прекрасная панночка принялась рассказывать, что чуть ли не ежедневно видит августейшего и даже имела честь видеть, как из Сараева привезли тело убитого сербами престолонаследника Франца-Фердинанда, оба жандарма отдали честь и щелкнули каблуками так лихо, что затряслись черные перья на их касках.
— Что ж, господа, — сказал Щерба, повернувшись к своим конвойным, — мы не зря сюда завернули. Поговорили с венской пани, а на столе, прошу взглянуть, полно всякой снеди и непочатые бутылки с шнапсом…
Петро стал приглашать жандармов в дом, а увидев войта, как раз подошедшего к крыльцу, выскочил во двор, чтобы позвать и его. Непрошеные гости согласились выпить по стаканчику оковиты [21]. А известно, где стаканчик, там будет и бутылка, рассчитывал каждый про себя, заходя в дом.
Пока в хате рассаживали императорских слуг, а Галина рисовала перед ними заманчивые картины последнего бала, на котором она имела честь танцевать в паре с покойным кронпринцем Францем-Фердинандом, Михайло Щерба шепнул Петру на другой половине хаты:
— Меня ведут по этапу из самого Львова. Не мог я выдержать без своих друзей, без той работы, которую там в свое время начал. И потянуло опять туда. Законспирировавшись, начал все сначала, да вот… нашелся провокатор, ну и выдал меня. Хотел прихлопнуть подлюгу — не успел, забрали. — Щерба показал на ноги: — Видишь, протер всю подошву. Босиком почти. Обносился за дорогу…
— А юмора все-таки не утратил, — пошутил было Петро.
Щерба махнул рукой, устало опустился на лавку.
— Какой там, к бесу, юмор. Ноги в ранах. Чувствую, что не дойду, если не отдохну. Они, эти императорские бугаи, меняются на каждом перегоне, а я… Так же когда-то и Франко от села к селу гнали. С гор аж до родных Нагуевичей. Я хоть не попал под ливень, а Франко, бедняга, промок в дороге, простудился и чуть не умер. Теперь, на старости лет, все сказывается. Хворает. Прикован к постели. — И, вздохнув, закончил: — Насилу уговорил их, — Щерба кивнул на дверь, из-за которой долетал шум голосов, — насилу уговорил свернуть сюда. Они, похоже, большие охотники выпить.
Петро слушал печальную историю, и у него складывался план, каким образом спасти Михайлу от дальнейших невзгод в дороге. Вместе с Галиной в фаэтон бородача должен будет сесть и Михайло Щерба. На станции они пересядут на краковский поезд, а вечером будут в Кракове. Успех этого плана зависит исключительно от Галины — хватит ли у нее находчивости, чтобы заморочить головы пьяным жандармам и войту, сыграв перед ними роль венской пани…
Петро оглянулся на скрип двери и увидел перед собой жандарма с карабином в руке.
— Сейчас, сейчас, господин жандарм. Только вот дам что-нибудь на ноги да переодену своего друга. Нельзя же его в таком виде выпустить пред ясные очи пани из Вены.
Жандарм стукнул ложем карабина об пол, хмуро ответил:
— Бардзо добже, пане. Переодевайтесь, я подожду около вас.
Война!
А что я могу сказать о ней? Упала с неба как молния, оглушила, перепугала людей, забрала у меня отца, потом дядю Петра, забила людьми все камеры саноцкой тюрьмы, заполнила усатыми солдатами казарму и просторный ее двор…
И это война? А мы ее не такой представляли. Читали о ней в школьной хрестоматии, знали со слов учителей, но это вовсе не было страшно, а очень интересно. Бахают, гремят где-то там, за горами, тяжелые орудия, бьют винтовки и пулеметы, солдаты кричат «ура!», выставив впереди себя блестящие австрийские штыки, от всего этого, ясное дело, вынуждены отступать враги. И еще то было ясно для нас, школьников, что впереди войска на белом коне едет самый храбрый на свете, очень похожий с лица на Франца-Иосифа офицер. В одной руке у него плещется на ветру знамя, в другой — поблескивает сабля. Так описывали войну в хрестоматии, так мы ее себе и представляли — легкой забавой под бравурные марши оркестра, так мы не раз и играли в нее, имея на вооружении самодельные деревянные винтовки и сабли.
Война к нам пришла в виде генеральского, приказа явиться здоровым мужчинам — семейным и холостым — в казарму в Саноке, в виде арестов людей, которые никогда не были преступниками и никому ничего дурного не сделали, реквизиции хлеба и сена для имперских коней, грозного запрета выступать против самоуправства властей. Все вершилось именем императора, для его войны с врагами Австро-Венгерской империи, для победы Австрии над Россией.
На следующий день после объявления войны ушел из родного дома отец. Прощание было недолгое. Он подержал на руках Петруся, наклонился к Зосе и Иосифу, прижал обоих к груди, поцеловал в щечки, а когда обнимал меня, сказал, будто младшему хозяину:
— Ты тут, Василь, самый старший, так заступишь мое место. Помогать будешь маме. Слышишь?
Я только кивнул головой, от горя не мог вымолвить ни слова.
А маме, видать, стыдно было плакать при нас, она сдерживалась и всю дорогу до самого моста через Сан слушала отца, что должна сделать по хозяйству без него, зато как вернулась домой, заперлась в боковушке и до самого вечера не выходила к нам.
Еще через несколько дней через Ольховцы, по дороге к соседним горским селам, прошли жандармы. Вскорости до села долетели слухи об арестах у соседей. Потом на имперском тракте появились первые арестанты в сопровождении «черных когутов».
В Ольховцах притихли. Село и вовсе замерло, когда кое- где по дворам блеснули жандармские штыки. Я вышел на мостик через ручей и увидел, как вели наших сельчан под конвоем в город. Санок все забирал во имя императора: и людей для войны, и людей, которые не годны для войны, но ради безопасности императора должны сидеть за решеткой. В селе остались женщины, старики, дети и подростки, как я, которых ни в армию, ни в тюрьму еще нельзя забрать. Я смотрел с мостика на проходящих, узнавал своих соседей, знакомых и не мог понять, за что их гонят из села, в чем они провинились перед императором. Мне почему-то вспомнились те давние времена, когда гайдуки не осмелились бы так спокойно отправлять людей в тюрьму. Я знал збойницкие песни, любил их за смелые слова и однажды даже записал в своем дневнике под диктовку дяди Петра збойницкую легенду о тех, кто не боялись высоких саноцких стен, а, захватив укрепленный Санок, в жестокой схватке освобождали узников из тюрьмы.
