Украденные горы (Трилогия) - Бедзык Дмитро (читать книги без сокращений .TXT) 📗
— Побойся бога, Иван. Кого ты клянешь? Дома больной ребенок, а ты такое сказанул про ксендза. Чай, он слуга божий…
— Слуга мазепинцев, а не божий. Это я, Катерина, точно знаю.
На следующий день, перед ужином, я выбрал время, чтобы записать эти несколько строчек в дневник.
Дома нелады. Мама не может простить отцу его непочтительных слов по адресу ксендза. Она уверена, маленький Петрусь потому и хворает, что отец не молится богу. А он говорит:
— Ничего-то ты не смыслишь, Каська. Бог богом, а политика политикой. Ксендз мстит мне за читальню. Я один из ее учредителей и не пущу туда мазепинского егомосця. Еще и добьюсь на перевыборах, чтобы учителя Станьчика, верного поповского прихвостня, выгнать из читальни. Его политика нам не нужна. Качковского общество, «Просвита» ли, как говорил Михайло Щерба, — все едино, лишь бы служило оно народу, правде, а не надувательству.
Должен признаться, я тоже, как и мама, не разбираюсь в этой политике. Кто такой Качковский, что за него так упорно держатся наши мужики? Почему ксендзу милее «Просвита», а крестьянам Качковский? В самом Саноке, между прочим, есть и «Просвита», и уездный филиал Качковского. Так у них там в праздники доходит до драки, — никак не могут разобраться, чья вера лучше, чья политика выше.
На отцово счастье, у Петруся к вечеру начал спадать жар. Маленький улыбнулся маме, а мама отцу.
А проповедь ксендза спугнула-таки хористов. Не пустили их родители ко мне. Кроме моих ближайших друзей, под грушу никто сегодня не пришел. Отец правду говорит, что этот долговязый поп забавляется политикой, а не служит господу богу.
Городской пароконный фиакр на мягких рессорах въехал на зигзагообразную главную улицу Синявы и остановился около молодицы, несшей в поле кошелку с обедом.
— Скажите, пожалуйста, — обратилась к ней сидевшая в фиакре молодая панночка, одетая в модное серое платье, — где здесь проживает профессор Юркович?
— Профессор Юркович? — переспросила молодица, ставя кошелку на землю. Вскинула изумленные глаза на панночку. Право же, такой красавицы она еще не видывала. Даже маляры из церкви, приезжавшие из Львова обновлять иконостас, не сумели написать святую деву Марию такой красоты. — Наш профессор, паненка, — начала нараспев молодица, — живет у вдовы Дарийки. Ее всяк на селе знает. Мужа ее присыпало в Гамерике, а она с сыном так и осталась, бедолага… — Затем молодица рассказала, куда свернуть извозчику и сколько дворов пропустить, чтобы увидеть деревянный журавель над колодцем. И еще ей не терпелось дознаться, кем доводится панночке профессор, братом или, может, женихом, да пока она набиралась смелости, извозчик взмахнул кнутом, и фаэтон покатился дальше, оставив молодицу с открытым было ртом и с неразгаданной для всего села загадкой.
Из соседних дворов, откуда зорко наблюдали за этой короткой сценкой на улице, выскочили женщины.
— Эй, Стефка! — кричали они. — Здорово! Что там за беседа у вас вышла? Говорь-ка, Стефка, говорь!
Стефку обступили, каждая хотела первой услышать новость, а молодица, как нарочно, тянула с ответом и, сложив руки на груди, смотрела вслед черному фиакру, из которого виднелась лишь серая шляпка с цветной ленточкой.
— Боже мой, соседушки, — удосужилась наконец открыть рот Стефка. — И что ж это за красотка! Будто звездочка с неба спустилась, до того хороша. И как бы вы себе, газдыни, думали: такая пани, что сама цесаревна позавидовала бы ей, а говорит по-нашему. Свет еще таких не видел. И легкая как пушинка. Ей-богу, правду говорю. И к чему та пара коней, спросите, ежели ее на ладони можно унести. — После чего, наклонившись за кошелкой, добавила: — Вот и слава богу. Давно бы пора так-то. А то засиделся в парубках наш профессор.
Фиакр тем временем, не доехав до школы, миновал всего несколько дворов, остановился перед тем, возле которого под старой, дуплистой дикой грушей торчал над колодцем высокий журавель.
На протяжное «тпрр» и крик «стой» бородатого извозчика (словно усталые от длинной дороги кони рвались бежать дальше) на крыльцо выскочила с непокрытой головой хозяйка.
«Что там еще стряслось?» — спрашивали ее выпученные от удивления глаза. Сроду перед ее двором не останавливался городской да вдобавок еще пароконный фиакр.
— Принимайте, госпожа хозяйка, гостью! — крикнул с козел веселый бородач, снимая перед женщиной выцветшую на солнце черную бархатную шляпу. — Из самой Вены к вам прибыли!
— Из Вены? — не поверила молодица.
— А неужели хозяйка сама не видит, как кони притомились? — Извозчик снял с головы ермолку, которую всегда надевал под шляпу, и принялся вытирать платком взмокшие, тронутые сединой волосы. — Дозволь, пани хозяйка, заехать во двор да подбросить чего-нибудь этим венским бедолагам.
Молодица спустилась с крыльца, быстрым шагом подошла к фиакру, спросила, как полагается хозяйке, почти сурово:
— Кого пани ищет?
— Если вы Дарийка Дубец, то, наверное, вас.
— Да, это я и есть. — Хозяйка не знала, что и подумать об этой красивой, но совершенно чужой ей панночке, которая с любопытством разглядывала ее. Поправила на себе кофточку, пригладила волосы, провела ладонью по лицу, — ведь она только что посадила хлебы в печь и небось вся выпачкалась в муке. — Я, прошу пани, и есть Дарийка Дубец. А что такое, пани?
— Профессор Юркович у вас живет? — спросила приезжая для виду — ей и без того ясно было, что здесь, она вспомнила, что об этой черноволосой, с умными глазами на тонком худощавом лице молодице не раз рассказывал ей Петро.
— Да, у нас, пани. Но он сейчас в школе.
— Вот и хорошо! — обрадовалась панночка. Она взяла с сиденья свой саквояжик, поднялась, дотронулась рукой до плеча извозчика: — Значит, так: вы заезжаете во двор, кормите лошадей и, как мы условились, ждете меня.
— Добре, любезная пани, — согласился бородач, надевая на голову сначала ермолку, а поверх нее шляпу.
Дарийку начинала тревожить эта таинственная гостья. В сердце молодицы заползал страх за судьбу квартиранта. Сейчас такое время, что всякого панства, даже если оно в юбке, надо остерегаться. Что-то больно часто стали интересоваться профессором Юрковичем недобрые люди. Когда был в России, приходили с войтом, расспрашивали про него одни панки, в прошлое воскресенье, когда профессор уехал в Санок, пришли разнюхивать другие. И эта пани, неважно, что по-нашему говорит, может, тоже подослана старостой либо его жандармами…
— А вы, прошу пани, кто такие будете? — спросила Дарийка далеко не благожелательным тоном.
— Кто я такая? — Подобрав подол платья, панночка сошла на землю. — Я имею честь, — она приложила руку к сердцу и жеманно поклонилась, — быть невестой вашего пана профессора.
Дарийка оторопела. Она хорошо помнила, о чем ей по приезде из России рассказывал квартирант. Профессор не скрыл от нее своего увлечения девушкой из Киева, как мог, обрисовал ее обаятельную внешность, рассказал о ее мужестве и огромной любви к народу — одним словом, расписал так, что Дарийка невольно прониклась его чувством к неведомой киевлянке и теперь не хотела слышать ни о какой другой невесте, тем более из чужеземной Вены.
— Вы, панночка, опоздали. У нашего профессора уже есть невеста. И простите меня, хоть вы и из самой Вены, но наша невеста не хуже вас.
— А откуда же она? — с едва уловимой тревогой в голосе спросила девушка.
— Из Киева, если вам так не терпится знать, — ответила Дарийка.
С лица панночки исчезла тень тревоги, из глаз брызнули веселые блестки близкого, желанного счастья.
— Из Киева, говорите? И ее, ту невесту, кажется, Галиною звать? Не так ли, госпожа Дарийка?
— Да, Галиной… — У Дарийки округлились глаза, она не в силах понять, откуда эта венка знает про киевскую дивчину. — Но вы же не волшебница, чтобы все знать…
— Как это не волшебница, пани хозяйка? Я самая настоящая волшебница!
Неизвестно, чем бы закончился разговор двух женщин и пригласила ли бы Дарийка к себе непрошеную гостью, осмелившуюся назвать себя невестой ее квартиранта, если бы не появился как раз вовремя квартирант.
