Жаркое лето 1762-го - Булыга Сергей Алексеевич (книги без регистрации бесплатно полностью сокращений TXT, FB2) 📗
Но поленился бить — и опустил его. И дальше уже поехал молча. Иван тоже молчал и думал. А когда придумал, начал так — спросил издалека:
— Так что это у вас там с барином такое случилось?
— А ничего такого, ваше благородие, — сердито сказал Митрий. — Царство пало, вот и все. И вавилонская блудница…
Но тут он спохватился, замолчал, начал почем зря дергать вожжами. Иван опять спросил:
— Так все же что ты там такого натворил?
— Я ничего! — опять сердито сказал Митрий. — А это они. Царство пало, говорю! Царя схватили, затолкали в бочку, залили смолой, погрузили на корабль и повезли в Кронштадт продавать. Просить выкупа! Но кронштадтцы посулили мало, триста тысяч. Тогда Миних говорит: нет, не годится, слишком мало. Повезли они его обратно и стали через посыльных генералов торговаться с блудни… С царской женой, сколько она даст. Она тоже торговалась, торговалась, а после посулила миллион. Эти посчитали, сколько на круг выйдет, и согласились: продаем! И, я слышал, привезли? Чего там так орали? Привезли?
— Привезли, — сказала Иван. — Но не в бочке, а в карете.
— Ну дык! — в сердцах сказал Митрий. — Конечно! Чтобы никто того не знал. За миллион царя продали! Сколько это у них доля получается на каждого?
Митрий нахмурился и замолчал — наверное, считал. А после просто ехал молча. Иван понял, что с этой стороны ничего от него не вызнаешь, и тогда зашел иначе — сказал:
— Ладно с царем. А с тобой что было, как я уехал? Чего господин майор на тебя так осерчал?
— За пустяки! — очень громко сказал Митрий и опять обдал Ивана перегаром. — И даже не за мои, а за чужие. Я за Прохора Веревкина крест свой несу. А Прохор, это наш сосед, человек господина полковника Шульца, Карла Карловича. И это было так. Вот вы тогда от нас уехали, и следующий день уже почти весь прошел, и было тихо. А после вдруг к господину майору, моему барину, является курьер. Господин майор его как выслушал, так сразу начал собираться, и велел мне седлать лошадь. Я оседлал. Он говорит: еще одну седлай. Где она, барин?
— Потом скажу, — сказал Иван.
— Понятно! — сказал Митрий. — Семьдесят рублей! Но ладно. Оседлал я ему две лошади, он на одну сел, вторую в повод — и уехал. И как в прорубь сгинул. По летнему времени в прорубь! И ох мне сразу горько стало, боязно. И точно! Потому что на завтрашний день, а теперь это уже на вчерашний, является ко мне этот вышеуказанный Прохор и спрашивает моего барина. От Шульца. А сам без лица! Говорит: царица от царя сбежала, в Петергофе ее нет! Как, говорю. А так, он говорит, царь утром от нас собрался и поехал к ней обедать, приезжает, а там пусто. И говорят, что убежала. С незнакомым офицером! Ну, говорю, беда какая, мало ли от кого бабы с офицерами не бегали, а после их всегда ловили и пороли. А он: ага! А знаешь ли, дурак… Нет, прошу прощения, вот как: а знаешь ли, Митрий, что там не один офицер, а что за него преображенцы заступились? Все! И все измайловцы! И что теперь нам будет с нашими Карлами? И бэц на стол бутылку! И что мне, его гнать? Мы сели, стали выпивать и думать, что с нами будет дальше. А курьеры, слышим и в окошко тоже видим, так и мечутся туда-сюда. И вот уже пришел Касьян, тоже сосед, он при капитане Брауне, и мы уже знаем, что царица в Казанской короновалась, а царь сидит в Петергофе, шлет ей гонцов: одумайся, — а сам пьет горькую. И мы следом за ним! И уже ночь надвигается. К нам еще люди пришли, подсели. Видишь, барин, я все честно тебе рассказываю, я ничего не утаиваю! И вот уже ночь совсем. И тогда приходит еще один человек, Игнатом, кажется, зовут, от господина генерал-адъютанта Андрюшки-хохла… От Андрей Васильича Гудовича, я говорю! И говорит: вернулись мы! Ой, братцы! И на стол три бургонского бэц! И рассказал, как царь весь прошлый день просидел в Петергофе, очень крепко гневался и рассылал тучу гонцов во все концы, ко всем полкам и губернаторам, и кораблям и крепостям, и ждал ответа. Но напрасно ждал! Потому что ниоткуда, представляешь, барин, ваше благородие, ниоткуда ни один гонец к нему обратно не вернулся, везде его все предали! Только один курьер вернулся — это из Кронштадта. Князь Иван Барятинский. И он сказал, что там царя ждут и спасут. Тогда они все сели на галеру — и туда. Но пока они туда собиралась, потом пока туда гребли, и еще ветер был противный, там уже все переменилось, блудницыны приблудыши взяли там верх и стали грозить, что будут стрелять по галере, и уже даже стали целиться. Тогда царь развернулся и пошел обратно. И опять вернулся к нам, в Ранбов, и закрылся у себя и никого не принимает и молчит. Вот что сказал Андрюшкин человек. И мы стали пить бургонское. С горя. И я в горе заснул.
Тут Митрий замолчал и некоторое время правил молча. Иван ждал. Митрий опять заговорил — очень сердито:
— Только недолго я спал! Потому что вдруг чую: ой, больно! Я подскочил и вижу: это господин майор явился! И рвет меня за ухо, рвет, и страшно ругается, и еще велит срочно закладывать вот эту самую коляску, на которой мы сидим. И мы поехали. А царь остался в бочке. Потому…
— Ат! — грозно сказал Иван. — Опять ты про нее! Какая бочка?!
— Как какая? — сказал Митрий. — Обыкновенная бочка. Дубовая. Его туда Гудович посадил и Миних. И повезли его в Кронштадт, хотели там продать, а после, как это не получилось, почистили его, переодели, пересадили в карету, а нужно будет, и тогда его опять в боч…
— Хватит! — громко перебил его Иван. И еще сказал: — Дурак!
— Воля ваша, ваше благородие, — равнодушно сказал Митрий. — Но вы меня еще вспомните.
И на этом он как замолчал, так после только головой покручивал, но ничего уже не говорил, вот до чего он тогда сильно обиделся. А Ивану это было только в радость, потому что ему теперь можно было в тишине и в покое как следует обдумать то, что он от него услышал, и вспомнить то, что он сам видел. И даже еще попробовать представить то, что может ждать его дальше. Но про дальше, так думал Иван, пока лучше не загадывать, потому что, думал он уже сердито, зря он на это согласился. Даже, точнее, не на это, а неизвестно на что. Потому что сгоряча он согласился! Семен вдруг сказал: езжай, и он поехал, Семен сказал: сделай там то и скажи это, и он сделает и скажет, потому что обещал. Но сгоряча. И что ему за это будет? Ноздри ему будут выдраны, вот что. И еще выжгут на лбу «ВОР», а после натрут это порохом, чтобы даже издалека хорошо было видно, кто он теперь такой. И прощай, Анюта, зря он ей тогда письма не написал, потому что после всего этого как и чем напишешь? Будет уже нечем! Потому что руку отчекрыжат. А какой у него раньше был красивый почерк! Его же из-за почерка к Румянцеву взяли, он это знает. Их же тогда, таких героев, было четверо, их пригласили в штаб, и генерал-адъютант Сивцов сказал: пишите, братцы-господа, рапорт. Они написали. У него было красивей всех, и его взяли. Ему вышел случай! А теперь, похоже, будет совсем другое. Жаль, конечно, но теперь уже ничего не поделаешь, он же обещал, Семен будет на него надеяться. Да и мало ли как оно иногда в жизни бывает. Вон как дядя про себя рассказывал! И Иван стал вспоминать о том, как дядя Тодар вернулся после Данцига домой и ничего с собой не привез, и думал всякое. И тут вдруг к нему приезжают, говорят: это, Тодар, очень хорошо, что ты ни с чем приехал, значит, ты наш. А если так, то садись на коня и поехали с нами на Вильно, будем там славно гулять! И погуляли. Дядя потом вернулся с четырьмя подводами, был очень доволен и еще отцу хвалился…
И тут Митрий оглянулся и спросил, далеко ли им еще ехать. Иван осмотрелся. Они были уже на Шлиссельбургском тракте, но проехали еще совсем немного. Иван сказал, что нужно ехать еще дальше, он скажет, когда будет надо. Они еще проехали, потом еще. Иван смотрел очень внимательно, боялся, что пропустит то место. Но не пропустил. Там и вправду справа на сосне был сделан свежий затес, а через пятьдесят шагов еще один. Иван велел остановиться, но из коляски выходить не стал, потому что место было очень нехорошее: и дикое, и тесное, и мокрое. Самое место, подумал Иван. И ничего не видно, он еще подумал.
