Тернистым путем [Каракалла] - Эберс Георг Мориц (читать онлайн полную книгу .txt) 📗
Встреча с таким чистым и прелестным существом при самом начале его дневной работы казалась ему добрым предзнаменованием для предстоявших ему тяжелых часов, которые он обязан был посвятить императору.
После того как она назвала ему свое собственное имя, а также имя своего отца и упомянула о своем брате-философе и об Александре-живописце, который уже теперь принадлежал к числу первых художников города, он весело отвечал:
– Отдаю полную справедливость его таланту; но ведь между слепыми, ты знаешь, и кривой считается царем. Подобно тому, как старые боги, запертые у вас новыми, едва могут промолвить слово, молчат здесь и музы. Многое истинно прекрасное, которое мы видим здесь, не ново, а новое, к несчастью, далеко не прекрасно. Впрочем, я допускаю, что произведения твоего брата представляют собою исключение, – прибавил он примиряющим тоном.
– Посмотрел бы ты только на его портреты! – с увлечением воскликнула Мелисса.
– Может быть, между ними находится и твой портрет? – спросил заинтересованный врач. – Это было бы воспоминание, которое я с удовольствием взял бы с собою в Рим.
Александр незадолго перед тем написал портрет Мелиссы, и велика была ее радость, когда оказалось, что она может предложить его почтенному человеку, которому была столь много обязана. Краснея, она обещала, что немедленно по возвращении домой пришлет ему портрет.
Этот неожиданный подарок доставил старцу большое удовольствие, и, когда он поблагодарил девушку с горячею и искреннею сердечностью, она прервала его уверением, что в Александрии искусство еще не погибло окончательно. Поприщу ее брата, однако же, грозит близкий конец, так как он находится в большой опасности.
Тогда старец, усевшийся на стуле, пододвинутом ему услужливыми врачами, пожелал узнать, в чем именно состоит дело, и Мелисса вкратце рассказала, в чем провинился Александр и как он еще вчера чуть не попал в руки полиции.
При этом она с мольбою смотрела на старика, и подобно тому, как он перед тем похвалил ее красоту, и с ее губ – она сама не знала, откуда появилась эта смелость, – вырвалась похвала его славе, величию, доброте. Она заключила свою смелую речь просьбою убедить императора, наверное, относящегося к нему с сыновним уважением, прекратить преследование ее брата.
Во время последних фраз черты лица врача сделались серьезнее; он несколько раз как бы с беспокойством поглаживал свою бороду, и, когда при последних, тихо и робко произнесенных словах она несмело подняла свои опущенные глаза, он с трудом поднялся со своего места и произнес тоном сожаления:
– Разве я могу сердиться на сестру, которая стучится в различные двери ради брата, находящегося в опасности; но я дорого дал бы за то, чтобы она обошла мою дверь. Тяжело отказывать в том, что сделал бы с радостью, а между тем мне приходится отказать, потому что Клавдий Гален хотя и делает для Бассиана Антонина все, что может, как и для всякого другого пациента, но Бассиан и как человек, и как император столько же ему чужд, как огонь воде, и таким останется на весь короткий срок, какой им обоим останется для жизни.
Последние слова прозвучали резко и заключали в себе отказ, но Мелисса чувствовала, как тяжело старику отказывать ей в исполнении ее желания. Поэтому она с глубоким чувством проговорила:
– О извини меня! Как могла я подозревать… – Затем она вдруг запнулась и спросила: – Значит, ты в самом деле думаешь, что цезарю остается жить недолго?
Эти слова отзывались каким-то тревожным ожиданием и не понравились Галену. Этот великий знаток человеческого сердца истолковал их ошибочно, и в его тихом голосе слышалось неудовольствие, когда он отвечал:
– Однако же довольно для того, чтобы наказать за оскорбление.
Мелисса побледнела при этих строгих словах. Она думала, что поняла их смысл, и, побуждаемая опасением, что этот человек со своей стороны не понял ее, как следовало, воскликнула с жаром:
– Я, конечно, не желаю ему смерти, нет, разумеется, нет, несмотря на опасность, угрожающую моему брату. Но недавно я видела его на близком расстоянии, и мне показалось, что его мучит какая-то тяжкая болезнь. Мы жалеем даже зверя, когда он страдает. Он еще так молод, а умереть – это должно быть так тяжело…
Гален одобрительно кивнул и отвечал:
– За эти слова я благодарю тебя от имени моего царственного пациента. Пришли мне только свой портрет, но скорее, потому что еще до захода солнца я сяду на корабль. Я буду вспоминать о тебе с удовольствием. Что касается страданий цезаря, то они так тяжелы…
Твоя любящая душа, дитя, не пожелала бы их даже твоему врагу. Мое искусство обладает не многими средствами для смягчения их, и бессмертные боги едва ли расположены облегчить тяжесть, которую они взвалили на этого человека… Из миллионов людей, которые трепещут пред ним, конечно, ни один не приносит за него жертв и не молится о благе этого властителя по своему собственному, добровольному побуждению.
Глаза Мелиссы сверкнули каким-то восторженным блеском, но этого уже не заметил Гален; наскоро простившись с нею, он повернулся, чтобы идти к ожидавшим его больным.
«Однако живет одна, – подумала девушка, глядя вслед удалявшемуся врачу, – которая по свободному побуждению желала бы помолиться и принести жертву за несчастного; Диодор, я знаю, не запретил бы мне этого».
Затем она обратилась к Андреасу и просила его проводить ее к милому.
Теперь Диодор в самом деле спал и не чувствовал поцелуя Мелиссы, слегка коснувшейся губами его лба. Она любила его, а больному нечестивцу принадлежало только ее сострадание.
Выйдя из больницы, она прижала руку к груди, глубоко вдохнула в себя воздух, точно выпущенная из тюрьмы, и вскричала:
– Моя голова совершенно одурманена больничными испарениями и всеми этими страхами и тревогами; но, Андреас, мое сердце еще никогда не билось с такою радостью и благодарностью! Я должна собраться с мыслями и скорее быть дома, потому что Филипп… а затем… вечные боги… старый приветливый римский вельможа Саммоник скоро будет на назначенном месте, у храма Афродиты. Посмотри, как высоко уже поднялось солнце. Пойдем поскорее, потому что заставить его дожидаться…
Здесь христианин прервал ее восклицанием:
– Если я не обманываюсь, то этот римлянин стоит в открытой колеснице, которая вон там съезжает с рампы!
Андреас не ошибся, и скоро затем экипаж Саммоника остановился возле Мелиссы, которая сумела так искусно и грациозно, не задевая его самолюбия, сообщить ему о случившемся, что он не только не почувствовал себя оскорбленным, но и пожелал ей счастья по поводу помощи, которую его знаменитый коллега оказал ее жениху. Данное им, Саммоником, обещание стесняло его и без того, потому что разрешить две трудные задачи в один день – это слишком много для старика его лет; а вечером ему предстоит принять участие в пире, на который приглашен император богатым купцом Селевком.
– Братом верховного жреца? – спросила Мелисса в испуге, потому что смерть так недавно посетила дом этого человека и похитила у него единственную дочь.
– Именно, – весело отвечал Саммоник. Затем он протянул ей руку с уверением, что мысль о ней поможет ему вспоминать с удовольствием об Александрии.
Когда она простилась с Саммоником, к нему быстро подошел Андреас, с серьезным видом поклонился ему и спросил, не будет ли это нескромностью с его стороны, если он в качестве близкого друга дома этой девушки попросит от ее имени об одной милости у него, высокоуважаемого доверенного лица императора.
Римлянин испытующим взглядом посмотрел на Андреаса, и так как ему внушила доверие мужественная, благородная и полная достоинства наружность этого человека, в которой, по его мнению, совмещалось все, что отличало настоящего александрийца, то он просил вольноотпущенника говорить, не стесняясь. Он надеялся услышать что-нибудь характерное для граждан этого всемирного города, чтобы во время пира занять императора разговором на эту тему.
Узнав затем, что дело идет о брате Мелиссы, выдающемся художнике, он улыбнулся, полный любопытства и ожидания. Даже после того, когда ему сообщили, что Александр подвергся преследованию за легкомысленную шутку насчет императора, он только лукаво погрозил ей пальцем. Но когда Саммоник узнал, что шутка Александра касалась умерщвления Геты своим царственным братом, то вздрогнул, и тон его явственно выразил строгое неудовольствие, когда он ответил просителям:
