Тернистым путем [Каракалла] - Эберс Георг Мориц (читать онлайн полную книгу .txt) 📗
Таким образом, она могла, незамеченная и послушная влечению своего сердца, молиться о больном женихе, которому принадлежало ее сердце, а затем – о страждущем, которому повиновался целый мир без сопротивления. Она знала, что для благополучия Диодора поднимались к молитве и другие руки и сердца с искренним сочувствием. Но кто, кроме нее, молился за человека, бывшего предметом такой зависти, обладавшего самыми драгоценными и редкими дарами счастья, которому, однако же, тяжкие страдания тела отравляли всякую радость его души?
Люди знали только о тех горестях, которые он причинял другим; но какие горькие муки выпали на долю его самого – этого, по-видимому, не подозревал никто, кроме нее, которой подтвердил это и великий Гален. Разве черты его лица и его взгляд не открыли ей, что мучительная болезнь терзает его грудь, подобно орлу, терзающему грудь закованного Прометея?
Бедный, жалкий, преступный, рожденный для высшего счастья и теперь впавший в тягчайшие страдания старик во цвете лет! Молиться о нем, принести за него жертву – было, конечно, делом благочестивым и угодным богам.
И Мелисса из глубины сердца молилась мраморным изваяниям, стоявшим позади алтаря, не спрашивая себя, почему она для этого чужого ей человека, для этого кровожадного тирана, из-за которого подвергся преследованию ее брат, делает нечто такое, к чему в другое время побуждала ее только забота о любимейших существах. Но она чувствовала себя не чужою ему и не думала также о том, как далеко от него стоит она. Притом здесь ей было легко молиться, потому что с этими прекрасными мраморными статуями ее соединяли давнишние дружеские отношения.
Когда она смотрела в лицо Асклепиоса и умоляла его быть милостивым к императору и освободить его от болезни, без которой он, может быть, остался бы добрым и человеколюбивым, мраморные черты находившегося перед нею благородного изваяния оживлялись в ее глазах. Достоинство и величие, сиявшие на его челе, уверили ее, что могущество и мудрость бога довольно велики для того, чтобы исцелить всякую болезнь. Ласковая кротость, выражавшаяся на его губах, возбуждала в ее душе уверенность, что он намерен быть милостивым; мало того, ей казалось, что его каменные губы шевелятся и обещают ей внять ее мольбе.
Когда она подняла глаза на статую Гигеи, ей показалось, что сестра Асклепиоса кивает ей своею прекрасною, доброю головою с многообещающим выражением.
Она с доверием подняла выше молящие руки и обратилась к своим каменным друзьям с речью, как будто они могли ее слышать.
– Я знаю, – начала она, – что ничто не остается сокрытым от вас, великих богов; и когда вы допустили, чтобы у меня была похищена мать, мое безумное сердце роптало на вас. Но в то время я была еще неразумным ребенком, и моя душа покоилась как бы во сне. Теперь все это совершенно изменилось. Мною – вы знаете – овладела любовь к одному юноше. Вместе с этим вот здесь, внутри меня, пробудилось также понимание, что вы добры и милостивы. Простите девушке то, в чем провинилось дитя, и возвратите здоровье моему милому, который находится теперь под покровительством великого Сераписа, в его святилище, но все-таки нуждается и в вашей помощи. Ему уже лучше, и величайший из твоих, великий Асклепиос, служителей говорит, что он выздоровеет, и это, должно быть, справедливо. Но без вас дар искусства Галена принесет мало пользы, и поэтому умоляю вас: сделайте скорее здоровым моего жениха, которого я люблю. Но я желала бы помолиться еще и за другого человека. Это удивит вас, но это – Бассиан Антонин, император, которого называют Каракаллой.
С каким удивлением смотришь ты на меня, великий Асклепиос! И ты тоже покачиваешь головой, великая Гигея. И в самом деле, трудно понять – что побуждает меня, любящую другого, молиться о кровожадном убийце, за которого никто другой в империи не замолвит перед вами доброго слова по своему собственному свободному побуждению. Я сама хорошенько не знаю, каким образом мне пришла эта мысль. Может быть, это только сострадание; потому что он, кто мог бы быть счастливейшим, теперь, наверное, самый жалкий человек под солнцем. О великий Асклепиос, высокая, о высокая добрая Гигея, облегчите его страдания, превышающие всякую меру. В жертве не будет недостатка! Я принесу вам в дар петуха, и подобно тому, как он возвещает появление нового дня, может быть, и вы позволите, чтобы для Каракаллы занялась заря существования среди нового, лучшего благоденствия.
Но ты смотришь так строго, милостивый бог, как будто моя жертва слишком мала для тебя. Ах! Я охотно принесла бы в жертву козу; но я не знаю – довольно ли у меня денег для этого, потому что у меня есть только то, что я сберегла. Впоследствии, когда юноша, которого я люблю, сделается моим мужем, я покажу вам, как я благодарна, потому что он столько же богат, как прекрасен и добр, и, конечно, не откажет мне ни в одной просьбе. Но и ты, высокая богиня, смотришь на меня уже не так ласково, как смотрела сейчас, можно даже подумать, что ты на меня гневаешься. Не думаете ли вы, что я молюсь и приношу жертву за Каракаллу, – здесь она тихо засмеялась, – потому, что я к нему расположена или даже люблю его?.. Но нет, нет, нет! Мое сердце вполне принадлежит Диодору, и ни малейшая частичка его не принадлежит никому другому. Меня привело сюда только несчастье цезаря. Я поцеловала бы скорее вон ту змею или колючего ежа, чем его, братоубийцу в пурпуре. Верьте мне, это так, как бы ни казалось это странным!
Прежде и после всего я молюсь и приношу жертву, разумеется, за Диодора и за его выздоровление. Я желала бы также поручить вашей благости и моего брата Александра, которому грозит опасность; но он здоров, а против угрожающей ему опасности ваши средства недействительны…
Здесь Мелисса замолчала и вопросительно посмотрела статуям в лицо, но они не соблаговолили взглянуть на нее снова так же ласково, как прежде. Может быть, скудость жертвы изменила их настроение.
Поэтому она с некоторым беспокойством вытащила свой кошелек и пересчитала содержавшиеся в нем деньги. Когда затем она разбудила жреца и узнала от него, сколько он потребует за принесение в жертву одной козы, ее лицо снова просияло, потому что ее сбережений было достаточно для принесения в дар козы и еще молодого петуха в придачу. Все, что она имела, до последней сестерции осталось в руке старика; однако же Мелисса могла присутствовать только при жертвоприношении петуха, так как ее неудержимо влекло домой.
Как только кровь птицы окропила алтарь, и Мелисса сообщила богам, что им предназначена и коза, они, по-видимому, снова посмотрели на нее ласковее, и девушка, веселая и радостная, точно она с успехом выполнила трудную задачу, пошла уже к двери. В этот момент занавесь, отделявшая архив от остальной части храма, раздвинулась и оттуда вышел какой-то мужчина и позвал ее.
Она быстро повернулась к нему; но когда она узнала в нем римлянина, принадлежавшего к числу знатных лиц, – как это было видно по его белой тоге, то испугалась. Наскоро крикнула она ему, что она спешит, и сбежала вниз по ступеням в сад и затем вышла на улицу.
Там она упрекнула себя, что из глупой застенчивости она отказала незнакомцу, который притом едва ли был моложе ее отца, в ответе на его вопросы; но, сделав несколько шагов, она уже забыла об этой встрече и начала в своем уме приводить в порядок множество вещей, о которых ей предстояло рассказать.
Скоро она увидела вершины пальм и широковетвистую крону сикоморы в своем садике; старая верная собака Мелас весело залаяла ей навстречу, и приятное чувство благополучия, теплое и невозмутимое, прерванное незнакомцем только на короткое время, снова овладело ее душой.
Она была утомлена: где же можно отдохнуть лучше, чем дома? Она счастливо избежала разных опасностей: где же можно оставаться в большей безопасности, чем под отеческой кровлей?
Как ни радовалась она новому великолепному жилищу по ту сторону озера и всему, что любовь Диодора обещала дать ей, но все-таки ее сердце было соединено более крепкими узами с хорошеньким, чистеньким домиком, плоская кровля которого теперь виднелась перед нею.
