Первые радости - Федин Константин Александрович (книги онлайн .txt) 📗
Если не считать Виктора Семёновича, то Валерия Ивановна мучилась больше всех своей ненаходчивостью в разговоре. Дарья Антоновна, величественная и благосклонная, в лиловом платье, сверкающие складки которого стоймя поднимались с пола на колени и к талии и поглощали собою все кресло, казалась подражанием памятнику. Хотя речь её началась с обиходных вещей, но повела она её на высокой ноте, с некоторым даже народохозяйственным иди экономическим уклоном. Валерию Ивановну это могло только напугать. Её понятия об экономике сводились к тому, какой нынче был привоз на базар — большой или маленький, а почему и откуда этот самый привоз взялся — кто его в точности разберёт! Конечно, привоз опирается на известные столбы, на которых стоит весь прочий мир. Он зависит от морозов, или от воздвиженья, или от распутицы, от зимнего или от весеннего Николы. Но это уже чересчур отвлечённо. А Дарья Антоновна с привоза перешла не только на полевую страду, но на сельскую жизнь вообще и даже — как она выразилась — на крестьянский вопрос.
— Мы люди хоша и городские, — сказала она, — но от крестьянского вопроса в большой зависимости. Возьмите наше дело — красный товар. То мужик и сарпинку нипочём не берет, а то подай ему что ни есть лучшего ситца. Сейчас деревня — первый покупатель.
Такие рассуждения были по плечу только Меркурию Авдеевичу, но он не мог себя увлечь их теоретической прелестью и говорить свободно, без оглядки.
— Да, — ответил он, подумав, — деревня в настоящий момент охорашивается. Но не всякая специальность может заприходовать у себя деревенское оживление. Наша, например, москатель, как прежние годы была не в ходу, так и нынче.
— Как же такое, — вмешалась Настенька, — что вы говорите! А я все хожу, смотрю и только удивляюсь: на каждой улице дои растёт! Да какой красоты необыкновенной! В парадных лестницах — подымательные машины, прямо на самый верх, и ног не надо. Вместо полов — бетонный паркет, будто это не дом, а собор. Одних банков сколько настроили, куда ни глянь — все банк да банк. Кто-нибудь да деньги туда кладёт? И все постройки, постройки…
— Да, — сказала Дарья Антоновна, — постройка, что большая, что маленькая, без вас, Меркурий Авдеевич, не обойдётся. Уж за чем-нибудь к вам да заглянут.
— Так ведь это — город, а разговор о деревне.
— Да деньги-то, Меркурий Авдеевич, что в городе, что в деревне — одни.
— Нет, Дарья Антоновна, не одни. Мужик-то лютее за копейку держится.
— Как ни держись, а мужику тоже надо окошечко покрасить, иному — горницу шпалерами обклеить. А там — монопольку открывают, земскую школу строят, церковку обновляют, все к вам да к вам.
— Земству я не поставляю, так что какой мне интерес в школах, — отвечал Мешков, — воздвигаемые церкви — те тоже не вольны, а покупают, где укажет епархиальное ведомство. А мужик скорее бабе лишний отрез купит, чем по окошку олифой мазнёт. Получается, что деревенскую копилку-то вытряхивают вам, Дарья Антоновна, а не мне.
«Да, вижу, вижу, что ты прижимист», — говорили трезвые и усмешливые глаза Шубниковой. Она, как вошла, успела приметить, что обойчики на стенах бедненькие, полы давно не крашены: «своего товара на себя жалеет».
— Я не отказываюсь, — произнесла она, опуская взор в землю, — мы торгуем слава богу. Но и ваше дело окупчивое, и товар ваш бойкий, Меркурий Авдеевич.
— Товар боек, да покупатель торопок.
— С достатком и смелость приходит, Меркурий Авдеевич. Вы сами изволили сказать, что мужичок нынче куда стал порядочнее.
Беседа требовала поворота: Настенька чересчур уж проницательно улыбалась, — понимаю, мол, что Меркурий Авдеевич будет прибедняться, чтобы ничего не обещать в придачу к своей красавице, а Дарья Антоновна — дорожиться, чтобы чувствовали, что её сокол реет над золотыми горами.
— Да, — сказал Меркурий Авдеевич, поёрзав на стуле, — мужичкам убавили прыти, они и раскусили, что трудолюбием достанешь больше, чем поджогами имений. Народ требует руки предержащей.
— Деревню приструнить легче, чем город, — заметила Дарья Антоновна, — мужичок куда пугливее городских.
— Справедливо, — согласился Мешков, настораживаясь.
— В городе куда ни шагни — лихой завистник, — сказала Шубникова.
— Широкая нива для зависти, — признал Мешков без особой охоты.
— Столько всякой неприязни кругом. Живёшь, живёшь с человеком, сочувствие ему изъявляешь, из беды его выручишь, а потом… — Дарья Антоновна вдруг приклонилась к Мешкову: — Потом — на тебе: своею щедротной дланью пригрел, можно сказать, ядовитое гнездо.
— В каком отношении, то есть, ядовитое? — недоверчиво спросил Мешков.
— Да взять хоша бы вашу неприятность. Я уж вас так пожалела, Меркурий Авдеевич, прямо ночь напролёт уснуть не могла. Надо же, думаю, случиться: богобоязненный, уважаемый человек, дочка в доме на выданье, — какой, думаю, страх!
— Вы, собственно, имеете в виду… — начал Мешков, намереваясь строго отклонить всякую неясность, но с нарастающим беспокойством.
— Да я про вашего подпольщика-то, — совсем простодушно заявила Шубникова.
Она с горечью развела руки открытыми ладонями к Мешкову и, наклонив набок голову, замерла наподобие модели, позирующей растроганное сочувствие. Настенька вся так и собралась в комочек от нетерпения, и лицо её решительно готово было принять любую мину, в зависимости от того, что доведётся услышать. Лиза с матерью и Виктор Семёнович глядели на Мешкова боязливо и пристально.
Он помрачнел от прилившей к голове крови и несколько секунд не двигался и не мигал. Потом большим пальцем подобрал с губ усы и раздвинул бороду, отчего вид его стал вразумительнее и несколько праздничнее.
— Моего подпольщика? — проговорил он, снизив голос. — У меня никаких подпольщиков не бывало, да и не могло быть.
— Ну, которого изловили в вашем доме, — ещё шире развела руки Дарья Антоновна.
— Мой дом господь миловал от людей, которых надо бы изловлять. Бог с вами!
— Да ну, на участке, что ли, у вас, — ведь весь город говорит про это.
— Мало ли носят по городу сплетён? В соседнем флигеле взяли как-то жену одного смутьяна. Так, что же, я за неё ответчик?
— Да кто же вас хочет, Меркурий Авдеевич, ответчиком сделать? Я говорю только, какая вам неприятность.
— А почему же неприятность, если меня это не касается? — уже отыскав опору, начинал забирать повыше осанившийся Мешков.
— Уже по одному тому неприятность, что говорят.
— Да вам-то, как доброй знакомой моей, а ныне — и всей моей незапятнанной семьи, вам-то, Дарья Антоновна, не вторить следовало бы тому, что говорят, а пресечь разносящих сплетню.
— Что вы, в самом деле, Меркурий Авдеевич, — сказала неожиданно приказательно Шубникова, резко поправляя складки шумящего платья, — разве кому я позволю намекнуть на вас каким-нибудь словом сомнительным или подозрением, что вы? Я только думаю, какие у вас заботы были, когда взяли эту самую смутьяншу.
— Какие же заботы, если моя совесть чиста и перед богом и перед людьми?
— Кабы вы — один, а то ведь у вас дочь. Материнское-то сердце Валерии Ивановны так и взныло поди от боли, что, может, Лизонька соприкасалась с опасными людьми?
— Ах, лучше и не вспоминать! — от чистого сердца воскликнула Валерия Ивановна.
— Зачем моей дочери касаться опасных людей? — устрашающе взвёл брови Мешков.
— Сами ведь изволили сказать, Меркурий Авдеевич, что бунтовщицу взяли у вас со двора? — опять невинно и простовато вопросила Шубникова.
— Хоть бы и со двора, — рассерженно ответил Мешков, — да дочь-то моя не на дворе живёт, слава богу, а в доме, и притом — с отцом и матерью, Дарья Антоновна.
— Разрешите, я скажу, как было, — в испуге заговорил Виктор Семёнович, желая сразу привести всех к соглашению и накопив к тому достаточно решимости своим молчанием, которым терзался. — Тётушка очень возмутилась, когда узнала, что у вас во дворе обнаружили подполье. То есть как раз в том смысле, как вы, Меркурий Авдеевич, выразились, — она сразу пожелала пресечь. И говорит: замолчи… если, говорит, не знаешь, то и нечего болтать языком… То есть, потому что я ей об этом рассказывал. А я и правда слышал только пересуды. У нас просто так приказчики болтали и болтали, что вот, мол, у Мешковых скрывался один революционер, который будто имел громкое дело… ну, как это теперь называют, заслуги в девятьсот пятом году. То есть это не мои слова: какие могут быть заслуги, если это бунтовщик? Ну, и его схватили. И все. При чем здесь может быть Лиза? (Он повернулся к ней всем корпусом.) Если бы могли вас в чём, извините, подозревать, так это разве какое-нибудь общение… ну, будто вы замешаны с молодёжью. Но тогда и всякого… и меня самого можно заподозрить (он сделал движение, которым, вероятно, хотел показать, что — если понадобится — благородно возьмёт на себя какую угодно вику, чтобы только снять её с Лизы).
