Петля и камень в зеленой траве. Евангелие от палача - Вайнер Аркадий Александрович
Вот именно – Главняча.
АУДИ. ВИДЕ. СИЛЕ.
Но постепенно становилось жутко.
Очень жутко было от мысли, что в этом же здании в камере 118-г внутренней тюрьмы сидел вчерашний министр Абакумов и соседние камеры стали помаленьку набиваться его клевретами и приспешниками. А когда в одночасье опускают из кабинетов в камеры сразу двадцать девять генералов Конторы – значит всю вахту скоро заменят.
И не понимали этого только такие дураки, как новый министр Игнатьев, или кто просто боялся думать об этом, или кто был оглушен гремящим над страной призывом: «Тит! Иди жидов молотить!» – лозунгом, полюбившимся в мире со времен разрушения ихнего Храма.
Я знал, что грядет огромное, просто всеобщее смертоубийство, где полягут все – и правые, и виноватые. Тем более что никаких правых не осталось. Все были виноваты, поскольку и на людей-то перестали быть похожи, а превратились в странные существа, будто не появились они в обычных родилках, а вынули их из диковинных обжиговых печей или машинных конвейеров и принимали их не повитухи, а контролеры ОТК.
Да, жизнь подвела черту на пороге общего расчеловечивания. Голодные, измордованные до идиотизма граждане, проснувшись поутру, возносили багодарственную молитву Всевышнему Пахану и начинали клясть жидов-космополитов, из-за которых мир корыстно-неблагодарно забыл, что порох придумали не китайцы, а русский мастеровой Василий Порохов, а компасом пользовались во время князя Игоря, и паровоз у Ползунова пополз и запыхтел раньше, чем у Фултона, а Маркони-гад спер радиоприемник у Попова, и никакого не было Гутенберга, а первопечатником был дьяк Федоров – пусть через сто лет после немца из Майнца, но первопечатником, и электролампочками Париж освещался Яблочкова, а лучшие в мире яблочки вывел Мичурин, которого вейсманисты-шпионы убили, столкнув с выращенной им клюквы, а первый в мире самолет построил Можайский, и пускай никогда не взлетал этот самолет, а был по существу крылатым паровозом, но все равно – по задумке – это был наш приоритетный самолет…
А во всем остальном эти люди должны были быть счастливы, ибо мы сделали их беззаботными, как птиц. Они боялись вспоминать про вчера и не смели думать про завтра. Беспечно-странная жизнь – никто, начав утром борозду на поле, не знал, закончит ли ее вечером. И разведя в очаге огонь, не ведал – доведется ли попробовать похлебку.
Да, в целом все было неплохо. Этот мир был готов к тому, чтобы мы его убили. И мы были готовы. И надеялись, что нам не будет мешать новый министр С. Д., который пообещал сейчас:
– Нет препятствий для успешной нашей работы! С государственными вопросами выйдем на товарища Сталина, с ведомственными – смело вфодите в меня, рассмотрю, не мешкая…
Вот так-то! Войдем и выйдем…
Да, так оно и получилось – вошли в свое прошлое, а вышли – в будущем. Мы вошли в него с огромным оперативно-следственным делом «Врачи-убийцы», а сейчас Мангуст вышел на меня с вопросами и претензиями.
Мне ли отвечать на них? Боюсь, многовато чести для меня, скромного специалиста по технике безопасности, государственной безопасности я имею в виду. Идея моя, что правда – то правда. Ну а уж само дело – задачка для меня непосильная. Я думаю, что только на первое установочное совещание по разработке «Врачи-убийцы» Игнатьев S. D. собрал больше людей, чем во всем твоем «Моссаде» вонючем работает, дорогой ты мой зятек Мангуст!
…Игнатьев молча, не перебивая, слушал доклад Крута. Наверное, S. D. очень хотел перебить, поучить и выставить оценку своему быстромыслу-заместителю, но министр явно плохо петрил в специфике оперативных комбинаций и опасался вслух ляпнуть какую-нибудь профессиональную глупость. А как всякий партийный работник, он привык вкладывать всю душу в любимое дело, которое ему поручили позавчера, и сейчас он демонстрировал нам свое душевлагалище тяжелыми вздохами по поводу вероломства и душегубства профессоров-отравителей.
Игнатьев размечал доклад Крута вздохами, как знаками препинания – у него были даже вопросительные вздохи. Когда Крут резюмировал предложения, S. D. был похож на вспотевший от горестного волнения асфальтовый каток.
– Нам народ, нам история не простят, коли мы этим проффостам шкуру до костей не спустим, – напутствовал он нас.
Животное! Неприятный тип, конечно, но все равно лучше пусть будет этот серый безмозглый скот, чем кровоядный разбойник Абакумов! Я читал это на лице Крута и соглашался с ним.
А выяснилось чуть погодя, что мы с ним оба крупно ошибались. Но это потом выяснилось. Недооценили мы тогда S. D.
Неукротимый боец Крут, уже затевая новый круг интриги, шепнул мне товарищески, доверительно:
– А он неплохой мужик, Семен Денисыч! – Помолчал, пожевал губами и добавил почти поощрительно: – Жаль только кургузый какой-то…
А кургузый мужичок Игнатьев, оглядевшись помаленьку, обжив не спеша министерское кресло, ознакомившись с игрой и игроками, разобрался неторопливо с кладовой тайн в своем сейфе, принадлежавшем некогда Абакумову. Нашел мое досье на Крута, извлек его из пустоты и безвременья главного тайнохранилища державы и приделал ему ноги. И как ловко!..
Но это потом было, а тогда мы занимались формированием дела. Работенки хватало – созданная специально для Миньки Рюмина Следственная часть по особо важным делам выделилась из Следственного управления на правах главка и росла как на дрожжах. Скоро на Миньку пыхтело более ста следователей. Ну а уж оперативников-то никто и не считал! Если бы эти ребята не были такими остолопами, они могли бы экстерном в два счета выучиться на врачей, потому что ежедневно по много часов занимались со всем цветом советской медицинской мысли в полном составе. Мне кажется, что ни одного настоящего головастого профессора мы не пропустили, всех спустили к нам в казематы!
Вместо почившего Моисея Когана подтянули его братана – Борис Борисыча.
Вместо забитого ногами Этингера взяли его сына.
Вместо казненного Шимелиовича – этого по-честному, по приговору, – дернули Раппопорта.
Чтобы профессор Михаил Егоров не скучал, подсадили ему профессора Петра Егорова.
К Преображенскому – Зеленского.
К Виноградову – Шерешевского. Фельдмана к Фейгелю, Гринштейна к Гельштейну, Серейского к Збарскому, одного Незлина к другому Незлину…
И конца и края им было не видать, всем этим светилам и шишкам. И все они в камерах светили довольно тускло…
Да и странно было бы ждать от них, чтобы они там сверкали, лучились и светились, когда их медленно, но верно подвигали к участию в спектакле, который заканчивается довольно необычно для исполнителей главных ролей: под занавес, под бурные несмолкающие аплодисменты, переходящие в овации, под восторженные крики и возгласы миллионов зрителей – всех актеров вешают. Не в каком-нибудь там переносном смысле, а буквально, как говорилось в старину, «повесить за шею».
Да, за шею. Для этого предусматривалось сценарием даже принятие Верховным Советом специального закона: «подвергнуть смертной казни через повешение». И не где-нибудь в темном закоулке, сыром подвале, безвидном подземелье, а на Лобном месте, на Красной площади, в самом пупе первопрестольной нашей столицы.
Честное слово – не шучу! Святой истинный крест! Это Лютостанский придумал. Я смотрел на истерический азарт моего гнойного полячишки и видел, с какой страстью, с какой искренней горячностью пробивает он среди наших недоумков этот бредовый план, и видел, что он близок к торжеству двух основных идей своей жизни – унижению и мучительству евреев и окончательному позорному посрамлению советской государственности. Лютостанский сипел, убеждал, агитировал и доказывал, и как-то постепенно так получилось, что иного финала этому кровавому представлению уже и не предвиделось.
Не знаю, понимал ли кто-нибудь, что если эта публичная казнь свершится, то наше Отечество будет навсегда исторгнуто из сообщества цивилизованных народов и всему нашему будущему будет нанесен невосполнимый урон, но ни один человек не возразил Лютостанскому.
