Екатерина I - Сахаров Андрей Николаевич (хорошие книги бесплатные полностью .txt) 📗
– Письменность уже сама способствует добру, – полагает Татищев. – Набери управителей из неграмотных, слуг из дураков, развалится именье.
Голицына радуют машины, закупленные Василием в Швеции. Да, невеждам их не доверишь – изувечатся. Но разве одолеть нам все беды силами механическими? Шведы после Карла XII самодержавие отвергли, вернулись к стародавним вольностям – каковы же порядки там?
– Король безгласен. Слушается риксдага, словечка поперёк не смеет молвить. Известно, что голштинцу враждебен, склонен к Англии.
– Кто решает?
– Секретный комитет есть в риксдаге, в палате шляхетской. Крестьяне, посадские жалуются.
Пётр любопытен был к шведскому устройству, но заимствовал лишь табель о рангах: на четырнадцать классов разбил чиновничество. А парламент тамошний нам? С мужиками? Странно вообразить. С купцами нашими? Дремучи же, пером едва корябают, косноязычны, дёгтем воняют. Претит Голицыну такое зрелище. Англия тоже не указ, палата общин из простолюдинов, но они, если с нашей чернью сравнить, небось магистры. Палату лордов завести у нас – и то трудно. Выборы по всей державе, вплоть до Камчатки… Канители-то! Прикидывает Голицын, то апробируя умозрительно, то вскипая протестом, и чужеземные затеи отодвигает. Были же у российских царей ближние бояре… Правда, нелепо бранились из-за мест, в тяжбах о знатности рода упускали дело. Гомонили нестройно… Больше, больше престижа надобно дать вельможеству.
Татищев сочувствует, но колеблется. Воспитанный в лучах славы Петра, под гром его побед, в неистовстве созидания, советник опасается безначалия, упадка. В Польше вон, в сейме, благородные лаются, дерутся.
В итоге старший, неся фамильные обиды, синяки от дубинки Петра, пошёл дальше младшего – очарованного царского питомца. Вознамерился умалить священное самодержавство – пусть пока совещательно, малым числом сановных персон.
Стемнело в Ореховой, лакей внёс свечи, и пока он топтался, Голицын молчал, шевеля бледными губами, сутулясь опасливо. Данилыч видел боярина с такой миной в январе, возле смертной постели государя.
– Рабутин пункты привезёт, – заговорил гость. – Трактат с цесарем… Добро пожаловать, подпишем… Только царица наша, боюсь я… герцог – что солнце в небеси. Цесарю не жалко – бери Шлезвиг! А нам-то на кой он ляд сдался – Шлезвиг?
– Как это «на кой»!
Прямой расчёт нам усилить герцога яко союзника, вассала России, лишь бы пребывал в сём качестве. Ослабить Данию, чтобы наши корабли проходили Зундом беспошлинно, отнять у датчан ключ от морских ворот. Но к чему объяснять бесспорное? Достаточно будет напомнить…
– Великий государь завещал нам, Димитрий Михайлыч. И гистория учит : не потеснишь соседей, так у тебя кусок отхватят. Да хоть бы сиднем сидели – вынудят воевать. Нам бы годков пять мирного житья, а там…
Взмахнул рукой, словно шпагу в ней ощутил. Голицын зябко поёжился.
– Веришь, царица мне – «ах, экселенц, я скоро уйду к моему супругу. Хочу увидеть дочь королевой в Стокгольме. Ты старый, а ума не нажил, шведы рады герцогу, это Англия мешает». Я ей – «помилуй, матушка, не одна Англия, нето сладим сейчас». Зажала уши.
– И ко мне глуха, – признался светлейший, даже с нарочитым отчаяньем, ибо счёл уместным прибедниться.
– Кого же послушает?
– Ягужинского разве…
Усмехнулся с лукавым вызовом – что, мол, скажешь про Пашку, чего он стоит, в каком стане числишь его?
– Полно тебе… Куда делся молодец! При государе какой сокол был, а? Сенат немощен, только бумаги плодит, что от него проку? Людишки-то мелкие.
Прорвалось боярское… В другой раз Данилыч заступился бы за мелкопоместных людишек. Не до того… Новый рубеж бытия своего одолевает Александр Данилович и мог бы в сей момент возблагодарить фортуну. Снова удача! Согнул Абессалом гордую выю.
– Больших туда?
– Зачем? Больших не надо туда. Больших-то повыше.
Абессалом… согнул… Поговорка, дремавшая в памяти с детства, поговорка деда всплыла внезапно. Согнул выю супостат, подмоги просит, сам не в силах совершить давно задуманное.
– Государь дал нам волю, да поздно, с последним дыханьем… У нас она выколочена, воля… Воля на пьянство, на непотребство – это есть… Пакости чинить… Молодых царица не допустит, да и мало толковых-то…
Голос Голицына дребезжал ровно, невозмутимо, а перед Данилычем крутилось – перекошенные, злые лица в ту ночь, барабаны за. окнами и те же лица, понурые, как у пленных.
Отмёл видения. Смерил гостя взглядом, произнёс чуть свысока, с усмешкой:
– Боярская дума, значит?
– Как хошь назови. В печь не ставь только… Так по-нашему… А хошь, – добродушно лился московский говорок, – Совет высших персон. Чинов первого ранга у подножия престола её величества.
Досказал громче, резче, подобрался весь, шутливость исчезла.
– У подножия, – отозвался князь. – Если изволит… Ты замолвил ей?
– Остерегаюсь… Мне-то не след, сам знаешь.
– Мне, стало быть?
Досаду изобразил, раздражение, а внутри испытывал благодарность к боярину Заикнулся бы он царице – прогнала бы. Согласилась бы – тоже худо, чересчур вознесло бы Голицына. Остерёгся, правильно поступил. Предоставил ему – первому вельможе – быть ходатаем по столь важному делу.
– Кому же, батюшка?
– Ладно, мне страдать за вас. Она герцога нам навяжет, вот ведь горе… Как без него?
– Никак. Потерпим уж.
– Тебя назову ей. С Долгоруковым ты не сядешь…
– Я-то сяду. Он остервенел.
– И что вы не поделили, – засмеялся светлейший. – Ссорятся из-за гребня два плешивых.
Преисполнившись чувством превосходства, позволил себе издёвку. И пуще ликовал, когда старик виновато потупился:
– Воистину из-за гребня.
Отчего так покладист? На что рассчитывает? Доверил хлопоты волей-неволей, так велик ли авантаж для него, для его друзей? Данилыч пытался прочесть некий подвох в глазах, глядящих откровенно, в письменах морщин, высеченных годами. А ведь не больно стар, шесть десятков всего… Смиренье елейное, посох стучащий… Актёрство, – подозревает Данилыч. Многое в Голицыне ему непонятно. Штудирует иностранные законы, умаляющие самодержавие, и вздыхает о прошлом – деды, мол, не глупее нас были. Хитёр, ох хитёр, ловко прячет своё хотенье!
