Екатерина I - Сахаров Андрей Николаевич (хорошие книги бесплатные полностью .txt) 📗

В Ореховой комнате гость, испытывая терпение князя, долго усаживался, располагаясь в кресле, поправлял подушки.

– Уф! Пир Лукулла. Слыхать, Рабутин скоро пожалует.

Обронил как бы вскользь, но глаза цепкие – дай понять, что смыслишь, событие ведь немаловажное! Рабутин, полномочный посол императора Карла, в кои-то веки…

– Скоро пожалует, – кивнул князь, желая прекратить топтание на месте.

Царский лик над ними в скупом мерцании зимнего дня. Юный лик, беспечальный.

– Я вот думаю, Александр… Отчего государь замкнул свои уста… На смертном одре… В здравом рассудке будучи столь долго, не назвал избранника. Отчего?

– Имеешь догадку?

– Напало мне… Тебе-то виднее, может… Он нам волю давал.

Вмиг возникла, вспыхнула та январская ночь – огнями свечей в зале дворца, сталью штыков за окнами. Ответил Данилыч сухо, почти неприязненно:

– Мы и взяли.

– Ты взял, батюшка, – промолвил Голицын тихо, незлобиво, ласково даже, чем и обезоружил. – Ты с войском… Я не в обиду тебе, я вот о чём – взял, так с тебя и спрос.

– Что ж, Димитрий Михайлыч… Спрашивай!

Сказал так же неторопливо, сжимая волнение, ибо впервые столь явственно, устами самого Голицына, вражеский стан признал его силу.

Род Голицыных, происходящий от литовского владыки Гедимина, по знатности второй, за Рюриковичами. Хоромы в Москве благолепны, высоки – шапку уронишь, залюбовавшись. Помнят соседи родительницу Димитрия – хлебосольную, ласковую насмешницу:

Побуждала детей задуматься: боярские терема, отгороженные от толпы, от времени дубовым тыном, усыпальница в Донском монастыре – в этом ли гордость фамилии?

Примером для Димитрия был дядя его – Василий, собиратель книг и раритетов, военачальник, ближний боярин царя Фёдора, затем фаворит Софьи, обнаживший меч за неё. Пётр лишил его чинов, именья, сослал в Архангельск, на всех Голицыных пала тень. Лязгали ножницы царя, отсекая боярские бороды, грохались оземь церковные колокола – царь переливал их на пушки, дворян забирал в солдаты, заставлял учиться или служить. Раскольники проклинали Антихриста, оскорблённая знать – сатрапа, подобного Нерону, Лопухины – родня заточённой царицы Евдокии – замыкались в теремах, надеясь переждать лихолетье, а при удобном случае поднять бунт.

Димитрий бороду срезал сам, избежал униженья. Обиженный на деспота, почёл доблестью служить реформатору. В Венеции прилежно поглощал математику, астрономию, навигацию. Усердие братьев Голицыных смягчило Петра – Михаил стал полководцем, Димитрий – губернатором на Украине и должностью своей, вдали от столицы, не тяготился. В Киеве процветало зодчество, книгопечатание, светская поэзия на родном языке, на польском, на латинском. Западные веяния врывались в этот город, и губернатор чутко впитывал их, не теряя независимости ума.

Приохотился к диспутам.

Занятно было раззадорить Феофана Прокоповича – рясу рвал на себе пламенный иерей, твердя, что Библию надо понимать буквально, как летопись. Димитрий, следуя совету новых философов, сомневался.

Скупая книги, штудировал жадно. Теперь, в родовом подмосковном селе Архангельском, куда наезжает летом из Петербурга, шесть тысяч томов на чужестранных наречиях и переведённых на славянороссийский. Изрядная библиотека и в столице – тут авторы избранные, смельчаки, осуждённые церковью, королями. Декарт, Эразм Роттердамский… Только что вышел из типографии труд Пуфендорфа «Обязанности человека и гражданина».

«Кто требует, дабы ему послужили, а сам всегда от того свободен быти желает, таковой других за неравных имеет».

Учёный немец исповедует равенство всех перед законом, порицает рабство, насилие. Первые десять глав просмотрены Петром лично, Екатерина исполнила волю его, повелев докончить и опубликовать.

– Небывалый монарх, – говорит Димитрий. – Ломал гисторию, вперёд вырывался.

Феофан соглашается – да, единственный. Абсолютная власть его преобразила Россию. Годится ли нам иной образ правления? Протопоп клокочет, вскидывает бороду цыганской черноты.

– Силой, силой надо вытаскивать из варварства. Парламенты – для Европы.

Печальный вывод. Обречены, стало быть… Но ведь Пётр сам пробуждал мысли греховные. Что Пуфендорф! «Беседы» Эразма Роттердамского, злого обличителя тиранов, дал читать русским, торопил печатание.

– Небывалый самодержец. Равный ему не рождён и едва ли появится. Как дальше жить?

Феофана спрашивать бесполезно – упёрся. Голицын подружился с Василием Татищевым [356] , молодым советником Берг-коллегии. Пройдут годы, он прославится своей «Историей Российской», а покамест делает заметки на философические и прочие темы, складывает в ларец с секретным замком.

«Умному нет дела до веры другого». «Зло не от грехопадения Адама и Евы, а от повреждения природы человека. Ему нужнее всего, по естеству его – воля». «Лишение воли человек терпеть не должен». Опасные максимы, особенно в пору правления Екатерины и Меншикова, под полицейским оком Дивьера. Скажут – призыв к восстанию.

Из той же тетради проистечёт «Разговор двух приятелей о пользе наук», вполне благопристойный. Разговоры, беседы – это потребность времени и частая манера изложения. Редкая удача – найти собеседника в гуще самодовольных.

– Будущее России, – говорит Татищев, – зависит от того, какой статус наш мужик обретёт.

Знаток экономии, куратор горных заводов Урала, он убеждён в преимуществах труда вольнонаёмного. Рабский же невыгоден и портит нравы.

– Крепостью мужик привязан к тебе, – возражает Голицын. – Порушь её, уйдёт от тебя за Дон, там земли непаханые.

Обоих пугает картина разоренья, брошенных полей, конечного обнищанья. И сейчас-то нехватка рук на пашне… А купец, заводчик скованы несвободой крестьянства. Оно – позор для державы, обуза, но отменить срок не приспел. Продолжать реформы, добиваться всеобщей пользы; жестоких, грубых врачевать мудрыми законами, светом знания.