Гулящие люди - Чапыгин Алексей Павлович (читаем книги txt) 📗
– Прощай, князь Яков Никитич. Делай! Милославский ушел.
Астрахань спала. В черном, душном воздухе кто-то ухал. Пели пьяные, выйдя с кружечного двора, хлопали и скрипели двери питейных изб. Перекликались сторожа в гостином дворе у Пречистенских ворот на площади. Слышался стук их колотушек в доски. Где-то визжала женщина:
– Ой, роди… уби-и-л…
– Гля-ди-и-и!
– Гляди-и-и-и!
То слышались окрики караульных стрельцов у стен города. Еще темно было, пропел первый петух. Прозвучал тонкий звон колокола: это на вышке собора сторож отбивал часы. Чикмаз не спал, пил. После ухода Сеньки тяжело выбрел на двор, склонив голову, бодая'темноту, вслушивался, но в голове разница шумело, в ушах будто кузнецы били по железу.
Вернулся, при огне лампады стукнул на колени у кровати, тяжелыми, как чугун, руками обняв сонную жену. Она проснулась, сняла его руки, прошептала ему на ухо:
– Робят сполошишь, усни, Иван! Ваня, усни! Погладила его косматую голову, Чикмаз бормотал: —
– Пришел, сатана!
– Кто пришел, Ваня?
– При-и-шел! – Шатаясь, Чикмаз вскочил, шагнул к столу и, наливая водки в ковш, продолжал: – Из самого пекла адского вполз, заронил в душу мою уголь каленой! Бросить? Да разве, без них не все мне едино, што будет? Хо… хо! Черт! – Выпил водки; царапая стену хаты, снова выбрел на темный двор, слушал, но слышал лишь свою тревогу – она била в нем в барабан, звонила в колокол. Это она кричит:
– Эй, гля-ди-и, ра-туй, держи-и!
Чикмаз вернулся к столу, потянулся к водке, но упал и, распластавшись на полу могучим телом, головой под стол, уснул.
В полусумраке желтела длинная рубаха, моталась у стола светловолосая плотная женщина, пытаясь поднять пьяного, но и одной руки от полу не могла отделить.
– Пьет мертвую… – шептала женщина. – То хвалитца, что все худое покрыто, то ругаетца, боитца и опять пьет… Господи, помилуй!
Баба перекрестилась, легла и дремала с полузакрытыми глазами. Чуть рассвело, она услышала бой барабана. Жена Чикмаза торопливо оделась, прикрыла наглухо детей одеялом, вышла на двор, пробралась за ворота и полубегом вернулась. Едва растолкала сонного мужа:
– Иван! Иван! Ставай борзо! Худое творитца в городе… Иван!
Чикмаз с хрустом костей потянулся и вдруг вскочил на ноги.
– Что-о?! – глухо спросил он.
– Разинцев имают. Слышу – воют бабы, а их ведут стрельцы… за воротами сказали – у Милославского на дворе взяли всех!
Чикмаз шагнул, нагнулся, выдвинул из-под кровати сундук:
– Женка, бери деньги – все! Рухледь мягкую, луччую пихай в суму. Уводи робят, и бегите на митрополий учуг – родня укроет.
– А ты? Ой, Ваня, Ваня!
– Прощай! Делай, бери робят!
Баба быстро собралась, поцеловала мужа, вскинула на плечи суму, взяла за руку ребят, и не двором, а воротцами в переулок они ушли.
Чикмаз из-под кровати выволок тяжелый мушкет, продул его, подсыпал на полку пороху, забил в дуло кусок свинца, сел к дверям на лавку. В щель сквозь двери оглядывал двор. Скоро у его двора послышался стук барабана, по двору к хате Чикмаза пошли стрельцы:
– Эй, Чикма-а-з!
– По указу великого го-о-о… Чикмаз ответил выстрелом.
С весны ранней на Болдинской косе сожжены старые, поломанные шалаши, место выгорело кругом на тридцать сажен – называлось Пожаром. На Пожаре уцелела одна скамья, на ней раньше торговали бузой, квасом и сбитнем. Была скамья видом как стол, а рядом с ней для пьющих сбитень – скамья малая.
Воевода князь Яков Одоевский здесь приказал быть пытке. Перед торговой скамьей шагах в десяти плотники врыли два высоких столба, наложили верхнее бревно, и люди, какие смотрели на работу плотников, сказали:
– Дыбу поставили!
В стороне от дыбы плотники вкапывали рели, а иные из них острили дубовые колья. К месту казни подъехал на гнедом коне сам воевода, за ним товарищи: князь Каркадинов и Пушечников. Лошадей воеводских приняли стрельцы приказа Кузьмина в алых кафтанах, они же, перед тем как сесть воеводам, скамью большую покрыли малиновым ковром, на другую, малую, разложили два бумажника.
Воевода сел за пытошный стол в середину, справа – Каркадинов князь, слева – Пушечников. Пришли два палача, по кафтанам опоясанные длинными плетьми ременными, с ними два дюжих помощника в красных рубахах, рукава помощников засучены выше локтей, на плечах у помощников отточенные топоры, у палачей в руках две крученые крепкие веревки, веревки палачи закинули на дыбу. Плотники к приходу палачей под дыбу внесли нетолстое бревно, а другое бревно подволокли одним концом к пытошному столу. В него помощники палача воткнули топоры.
Одоевский, сняв голубой колпак с жемчугами, поставил его на стол, обтер потный лоб костлявой рукой; зажмурив усталые глаза, подул перед собой, отдувая душный воздух, пахнущий потом и человеческим навозом, сказал вяло и тихо:
– Плотники!
Стрельцы громко повторили:
– Эй, плотники!
– Гайда к воеводе!
Подошел рябой черноволосый плотничий десятник, без шапки, встал перед столом, молчал, ждал.
– Рели копайте глубже, а делайте их против того, как глаголь буква. Кои у вас поделаны буквой твердо, те переладьте.
– По указу справим, воевода князь!
– Бревно от стола уволоките к дыбе, на нем головы рубить станут, кровь падет, замарает пытошные письма.
– Слышу, воевода-князь!
– Колья от середки к концу тешите сколь можно острее, тупой кол крепко черева рвет, саженой должен жить дольше.
– Сполним, князь Яков Микитич!…
– Эй, робята, сволоки бревно к дыбе! – отходя, крикнул своим плотник.
Товарищ воеводы Каркадинов, в голубом кафтане, в синем высоком колпаке, с виду веселый и беспечный человек, спросил Одоевского:
– Пошто, Яков Никитич, указал переделывать рели? На таких больше повесить можно.
Одоевский молча косился на площадных подьячих с длинными лебяжьими перьями за ухом; они примащивались к концам стола на обрубки, шепотом переругивались.
– Для пытошных дел готовьте бумагу! – строго сказал подьячим воевода, тем же строгим голосом ответил Каркадинову: – Затем, князь, переделать рели, что буква твердо схожа на недоделанный крест. На кресте господь был распят, а мы нынче чиним казнь государевым супостатам – иной возмнит несказуемые словесы.
Не доходя места казни, остался большой харчевой шалаш, в него приводили пойманных разинцев. Кругом шалаша стрельцы в голубых кафтанах, Петра Лопухина приказу, с отточенными бердышами на плече.
Стрельцы ждали, кого воевода велит дать на пытку. Тут же плакали бабы, жалея мужей. Толпились горожане, астраханцы и посадские. В толпе и Сенька стоял, но близко в сторону стола дыбы не выдвигался. Он помнил хорошо, что князь Яков Одоевский, давний начальник Разбойного приказу в Константиновской башне в Москве, сказал ему: «Гуляй, стрелец! Завтра приказ на запор!» И Сенька загулял, да так, что если б Одоевский хоть мало знал о нем, то приказал бы искать и взять. «Глаз у него сонной, да памятливой». Стрельцы, так как шум голосов и причитание баб мешали им слушать приказ воеводы, задумали гнать народ.
– Чего глядеть? Попадете на пытку – все увидите! Эй, уходите!
– Уходите да волоките прочь женок!
Одоевский желтой рукой призывно помахал стрелецкому сотнику. Тот, поклонясь, подошел.
– Семен, скажи дуракам стрельцам, чтоб народ опять не гнали, – все должны казни видеть.
– Слышу, князь Яков!
Сотник отошел к стрельцам, прогнанный народ опять окружил Пожар и шалаш с разницами.
Каркадинов снова спросил Одоевского:
– Может статься, князь Яков Никитич, стрельцы дело делают – гонят народ? На пытке, я чай, будут кричать слова хульные на великого государя.
– Всяк, кто идет в могилу, может сказать хулу на бога и государя… Он тут же мукой и концом жизни ответствует за свою хулу!
– А все же хула есть хула! Пошто давать ее слушать черни?
На лице Одоевского показалась скука, он провел по лицу ладонью, и лицо стало другое. Не ответив товарищу воеводе, повышая голос, спросил:
