Гулящие люди - Чапыгин Алексей Павлович (читаем книги txt) 📗
– Да пошто так? Грамоте не умею – не ведал я того.
– Стрельцы! Возьмите Корнилку Семенова подале – к Болде-реке, чтоб смороду к нам не несло. Накладите огню, связанного спалите.
Кормушку окружили стрельцы, увели. Боярин воевода, махнув рукой, призвал стрелецкого десятника, приказал:
– Аким! Погляди, чтоб по правилам жгли.
– Слышу, воевода-князь Яков!
– Грунька! Иди к столу. Грунька придвинулась к воеводе.
– Велю тебя вдругоряд пытать!
– Ой, головушка победная! За што же ище меня, отец! Ой, головушка-а!
– Терпи больше, плачь меньше – учим терпенью! Заплечные, разденьте бабу!
Баба сама скинула на землю прямо с волос зуфь. Темные волосы хлынули по ней, как вода, и скрыли до пят.
– Рубаху, князь Яков, сволочь ли?
– Рубаху, юбку ей оставьте – скрозь рубаху плеть берет. Помощник заплечного возьмет на хребет к себе, подержит.
Высокий, с красным лицом, к пытошному столу шагнул палач; не кланяясь воеводе, мотнул на сторону заросшей, как куст, головой, сказал:
– Пошто бабу на плечи брать, Яков Микитич? Ей бы каленым титьки припечь – все скажет!
Одоевский желтой рукой поднял снизу вверх жидкую бороду, устало взглянул на палача:
– Всем естеством ты заплечный мастер, как конь, и в голове у тебя сено! Непошто уродовать бабу! Ее грехи не вольны, чаять надо, государь простит.
Палач, идя к дыбе, хмурился. Помощник палача взял Груньку за подол сарафана, держа подол, повернулся к бабе спиной, нагнулся, и мигом Грунька повисла с прижатыми волосами и головой на чужой крепкой спине. Ее рубаха, оголив ноги выше подколенок, задралась. Воевода приказал:
– Одерни, заплечной, рубаху, спихни волосы прочь. А ты не сучи ногами, жилы перервут – будешь убогая. Бей, бои чтем!
– Родные-е-е! О-о-ой! – И Грунька заголосила. После трех редких ударов смолкла. Держащий Груньку на спине сказал:
– Огадила, стерво!
– Скинь с себя, оплесни ей лицо, – указал Одоевский. Палач, обиженный у стола боярином, бил плетью так, что каждый удар прорезал Груньке рубаху, как ножом. Воевода заметил это, но промолчал.
В лицо Груньке плеснули из ведра, где палачи после пытки мыли руки. Она, всхлипывая, пришла в себя, открыла глаза, шатаясь, встала, одернула сарафан, ей накинули на плечи сдернутый шугай. Шугай она надела в рукава, подобрала волосы и, как пьяная, присев с трудом, поймала с земли втоптанную зуфь, накрыла голову.
– Ведите ее к столу!
Груньку подхватили помощники палача, поставили перед воеводой.
– Правда ли, что муж твой Кормушка норовил бежать на Дон?
– Отец воевода, грозился он таким, когда в шумстве был, пьяной.
– Говори правду! Твой Кормушка-разбойник нынче сожжен. Берегись лгать, его душа будет приходить к тебе, ежели оговорила.
– Уй, батюшко воевода, правду говорю!
– Не было ли у него иных воровских заговорных, писем?
– Што принесла – та тетрать!
– С кем из воров астраханских водился Кормушка?
– Отец воевода! Ходили к нему Ивашко Красуля, Митька Яранец и редко вхож был Федько Шелудяк [411]. Иных не было.
– И эти воры знатные! Спущаем тебя, Грунька, домой без караула, не помысли утечи – в Москву увезут. Дело твое у великого государя с иными.
– Пошто мне бежать?
– Москвы не пугайся. Говори, как говорила: «Насильством имана замуж. Довести было некому. Когда боярин Милославский зашел в город, тогда муж Кормушка ушел в стрельцы, служил, пока не взяли».
Грунька с трудом, но поклонилась земно; встав, убрела в толпу горожан.
Одоевский стал отдуваться, тяжело дышать. Солнце подымалось выше. Жгучие лучи упали на пытошный стол. Ветер вместо прохлады навевал удушливые запахи, бьющие в нос. Одоевский проворчал:
– Надо бы отставить пытку до тех мест, как спадет жара.
– Такое не можно, Яков Никитич! – сказал черноусый Пушечников; он плотнее натянул на себя суконный стрелецкий кафтан и шапку надел.
– Пошто не можно, князь?
– Указал я привести Чикмаза.
– Чего мешкают с ним?
– Далеко живет Чикмаз, а пождать беглого стрельца, разбойника, надо! – подтвердил второй товарищ воеводы.
Обратясь к Одоевскому, Каркадинов спросил:
– Честно ли нам, князь Яков Никитич, указывать битым на пытке тому, как говорить в Москве?
– Кроме великого государя, ответов по делам своим никому не даю!
– Да я поучиться лишь желаю!… Сижу по разбойным делам внове.
– Служу государю довольно! Сидеть нам еще тут год, быть статься, и больше. Неотложно сыскать всех воров на Царицыне, Саратове и иных городах, а чтоб был прок от нашей службы великому государю, должны мы быть в правде и не корыстоваться. По делу нашему мы и так, князь, милости имеем мало, а жесточи во всех нас довольно, и жесточь наша не всегда к правде приводит!…
– Свечка сатане, князь Яков Никитич, поставлена. Кормушка грамоте не умеет, да сожжен!
– Письмо воровское – подход к Корнилку Семенову: бегун, переметчик. Бабу насильством довел до дыбы.
Заволновался народ, поднялась высоко серая пыль – стрельцы на Пожар привели Чикмаза.
Чикмаза привели в одних синих крашенинных штанах – ни рубахи, ни шапки на нем не было. Могучие руки скручены веревками за спиной. Лицо в синяках, в кровавых ссадинах, на груди запеклись полукружия наподобие сапожных подков. Раньше чем подвести Чикмаза к столу, подошел стрелецкий десятник в голубом кафтане Лопухина; утирая шапкой потное лицо, спросил:
– Воевода-князь Яков Микитич, дозволишь ли сказать?
– Говори.
– Ивашко Чикмаз, воевода, князь, хожалых к нему наших стрельцов троих убил!
– Убил?
– Из мушкета, а двух из пистолей, и мы все же, храня указ воеводы Василия Пушечникова, от вора не отступились, а он за топор гребся, топор не сыскал, кинулся в проулок, и тут ему, не убоясь быть убитым, Васька-стрелец в ноги пал, подплел, и Чикмаз пал. Стали мы по нем в сердцах сапогами топтать, а как ён беспамятству дался, скрутили и привели.
– Вижу все, дайте вора!
Чикмаза стрельцы подвинули к столу.
– Имя как?
– Звали зовуткой – у надолбы будкой.
– Писцы! Времените писать, вор норовит басни нам сказывать. Где жена твоя, вор?
– Со мной жена, за плечами.
– Имя ей?
– Смерть!
– Добра не будет. Эй, возьмите Ивашку на дыбу!
– Не знал, что и ты дурак! Имя знаешь, а спрашиваешь.
– В умные к тебе не прошусь! Эй, заплечные!
– Берем, князь Яков!
Чикмаза подвели к дыбе. Открутили веревки с рук, чтоб вновь скрутить дыбным хомутом.
Помощник палача, упершись Чикмазу коленом в поясницу, силился загнуть его правую руку за спину, Чикмаз вывернул руку и наотмашь так ударил будущего палача, что тот, отскочив, упал навзничь, а Чикмаз сказал громко:
– На тот свет иду! Не мусори дорогу! Невозмутимо спокойным голосом заговорил Одоевский:
– Не спеши, мы тебя еще не скоро отпустим на тот свет.
– Знаю, кресты да молитвы на спине впишете!
– И на-брюхе тоже.
Заплечные с помощниками загнули Чикмазу руки, надели дыбиый хомут:
– Гой-да-а!
Страшной, всклокоченной головой Чикмаз лицом к воеводе повис на дыбе.
– Скажи, вор Ивашка Чикмаз, кому сек головы в Астрахани и других городах?
– Быто – булатной иглой шито
– Кому рубил головы?
– Кому што отсек, те не сидят с тобой за столом. Сто семьдесят голов снес в один вечер на Яике в службу батьке Степану Тимофеевичу.
– А еще?
– Троих стрельцов нынче в Слободе, а жаль – топоришка не подвернулось, снес бы половину тех, кои вели.
– Замышлял ли утечи куда, и кто манил за ким воровским делом?
– Были добрые, грозили пыткой, но чаял я – за твоим столом сидеть будет боярин Иван Богданыч, и зрю: ты, как худой поросенок, в чужое корыто влез!
– Для нас, бояр и воевод, чужих мест нет! Все места государевы – один сошел, другой сел.
– Тебе мы шуб куньих, шапок бобровых да и перстенев дорогих не дарим– ему дано!
411
Под мост – под пол. На севере до сих пор пол – мост.