Синухе-египтянин - Валтари Мика Тойми (читаем книги онлайн бесплатно .txt) 📗
С тем же жаром они болели о славе Египта и призывали на голову фараона Эхнатона все кары небесные: в прошлое мирное время они развлекались сбором дани с путников и купцов, прибывающих в Египет, и утешались с женами пастухов, но фараон Эхнатон ради своего бога все нарушил, и пришло такое время, которое нельзя было назвать ни войною, ни миром. Путники и купцы не шли в Египет через Танис уже много лет, а пастухи давно бежали из этих мест в нижние земли. И если кто-то вдруг и устремлялся из Сирии или иной страны в Египет, то вольные отряды раздевали его до нитки еще в пути, опережая царских воинов порубежья, и поэтому воины фараона всем сердцем презирали вольные отряды и поносили их по-всякому.
Пока мой конвой снаряжался в дорогу, пока заполнялись водою кожаные мешки, доставлялись с пастбища лошади и кузнецы укрепляли колеса в колесницах, я ходил и присматривался ко всему, а присматриваясь, понимал то, что составляет секрет воинского воспитания и что делает воинов отважнее львов. Искусный и опытный военачальник требует столь беспрекословного подчинения, так немилосердно гоняет ратников на учениях и вообще делает их существование настолько невыносимым, что всякая перемена представляется им благом, даже война и смерть кажутся вожделенными по сравнению с жизнью в гарнизонных постройках. При этом достойно изумления то, что воины не питают никакой ненависти к своему начальнику, напротив, восхищаются им и превозносят его, гордятся своим терпеливым отношением ко всем тяготам и своими рубцами от палочных ударов. Вот сколь чудна и удивительна человеческая природа! И, размышляя об этом, я вспоминал об Ахетатоне. Каким далеким, подобным грезе или миражу, увиделся он мне.
Согласно распоряжению Хоремхеба, в Танисе мне снарядили десять боевых колесниц, запряженных каждая двумя лошадьми, с третьей, запасной, в поводу. На каждой повозке, кроме возницы, находились еще колесничий боец и копейщик. Представляясь мне, начальник конвоя отвесил глубокий поклон, опустив ладони к коленям, а я придирчиво разглядывал его, ибо вот-вот должен был вверить ему свою жизнь. Его набедренник был таким же грязным и истрепанным, как у его воинов, лицо и тело были дочерна сожжены палящим солнцем пустыни, и только перевитая серебром плетка отличала его от рядовых воинов. Но именно поэтому я доверял ему больше, чем если бы он был одет в тонкую одежду и слуги осеняли его голову балдахином. Однако он сразу позабыл о своей почтительности и расхохотался во весь голос, едва я завел речь о носилках. Он сказал – и я поверил его словам, – что наше спасение в быстроте, и поэтому мне придется взойти на его колесницу и на время забыть о паланкинах и прочих удобствах домашней жизни. Он также пообещал, что я смогу устроиться на мешке с кормом, если захочу, но заверил, что лучше научиться стоять, покачиваясь в такт движению, иначе, по его словам, пустыня вытряхнет из меня душу и я сломаю ребра о борта повозки.
Я, однако, еще бодрился и довольно спесиво заметил, что это отнюдь не первая моя поездка в колеснице и что дважды я уже проделал путь из Смирны в Амурру за небывало короткое время, чем поразил в самое сердце людей Азиру, правда, в те дни я был значительно моложе, а ныне мое достоинство не позволяет мне проявлять подобную горячность и понуждает воздерживаться от излишнего мышечного напряжения. Начальник конвоя, которого звали Дуду, вежливо выслушал меня, после чего я вверил свою судьбу всем египетским богам и вступил позади него в головную колесницу. Он поднял вожжи, гаркнул на лошадей, и мы понеслись по караванной тропе в глубь пустыни. Я подскакивал на мешке с кормом, обеими руками вцепившись в борт, но не удержался, ударился носом и вскрикнул. Стон мой потонул в грохоте колес и бешеных криках восторга, несшихся сзади, – возничие буйно радовались, вырвавшись из кромешного пекла глинобитья.
Так мы ехали целый день, а ночь я провел на мешках, скорее трупом, чем живым существом, горько проклиная час своего рождения. На следующий день я пытался стоять в повозке, держась за опоясание Дуду, но вскоре одно из колес наехало на камень, я вылетел и, описав в воздухе дугу, упал головой в песок, где о какие-то колючки разодрал лицо. Но на подобные пустяки я уже не обращал внимания. С наступлением ночи Дуду обеспокоился моим состоянием и даже полил мне немного на голову, хотя берег запас воды и никому не позволял пить вволю. Он подержал меня за руку и попытался утешить, говоря, что пока все складывается благополучно, что если и назавтра вольный отряд не осчастливит нас своим появлением, то на четвертый день мы наверняка повстречаем лазутчиков Азиру. В утешение он стал мне рассказывать о своем военном опыте, а потом заметил:
– Говоря по правде, нет ничего однообразнее войны. Война на самом деле – это бесконечное ожидание. Напрасное ожидание неприятеля, потому что либо он опаздывает, либо его вовсе нет там, где его ждут. Напрасное ожидание пищи, потому что она тоже всегда опаздывает, и это истинное проклятье – медлительность обоза. Потом напрасные переходы с одного места на другое и обратно, и снова туда, откуда ушли, пока язык не прилипает к небу, а ноги не становятся как деревянные. Прибавьте сюда еще «военное искусство», которому надо обучаться в школах, да еще умение читать и писать.
Из всего этого и состоит война, в которой неприятель появляется именно тогда, когда его никто не ждет, и нападает совершенно не так, как должен согласно учению о вражеском нападении, и к тому же в другом порядке. Военачальник не знает своих людей, и они тоже не знают его в лицо, и всякий орет во всю глотку, бьет и колет того, кто пападается на глаза. Если при этом неприятель бежит, военачальнику слава и почет, его искусство превозносят, и фараон со своего балкона одаривает его золотой цепью. Но если бежим мы, то тут уж счастье тем, кто сумеет выжить, потому что составляются бесчисленные отчеты, уцелевших секут плетьми, а начальника подвешивают на городской стене вниз головой. Правда, если это очень знатный господин, то бывает, что и после поражения фараон одаривает его золотой цепью, а поражение именуют победой и высекают на камне надпись, чтобы навсегда увековечить это событие. Вот что такое война, царственный Синухе, так что не сетуй чересчур на свои нынешние тяготы, а лучше возрадуйся, что эта доля тебя миновала.
Так говорил Дуду, пока сон не сморил меня. Но среди ночи я был разбужен леденящими душу криками, стуком копыт и грохотом повозок. Мы поспешно зажгли факелы и увидели, что оба дозорных лежат на земле с перерезанным горлом и кровь хлещет из их ран, часть колесниц вместе с лошадьми украдена, остальные свалены в диком беспорядке, так что дышла, упряжь, лошади и колеса смешались в одну кучу. Распутав и приведя все в порядок, мы двинулись дальше, хоть было еще темно, но теперь я не обращал внимания на неудобства путешествия: было понятно, что ночные грабители помчались за подкреплением, чтобы потом настичь нас и отнять наших лошадей, повозки и воду. Дуду сказал, что лошади, боевые колесницы и вода для вольных отрядов драгоценнее золота. Поэтому-то они нападают на всех, даже на египтян, лишь бы прибрать все это к рукам.
Так наступил день, и от солнечного жара у меня опять болела голова, песок засыпал глаза, и пересохший язык прилипал к небу. Потом душный ветер пустыни принес запах гари и крови, лошади заволновались, а возничий прикрепили резаки к повозкам. Обогнув несколько красных песчаных холмов, мы увидели источник, окруженный горевшими хижинами, и трупы раздетых донага людей, чью кровь впитал песок, а глаза выклевало, воронье. Навстречу нам выбежали было люди с копьями, и несколько стрел прожужжали мимо нас, но вольный отряд, сражавшийся тут – с людьми ли Азиру, с пастухами, или с другим вольным отрядом, этого я так никогда и не узнал, – этот отряд почел за лучшее отступить ввиду нашего явного численного превосходства. Они удовлетворились тем, что прокричали нам вслед поносные слова и угрозы и потрясли копьями в воздухе, а мы резво двинулись дальше, хотя люди Дуду с удовольствием потешились бы, смяв и опрокинув их своими колесницами.
