Салават Юлаев - Злобин Степан Павлович (читаем книги .TXT) 📗
Салават не поверил себе, услышав до боли знакомый и близкий голос. Он стоял спиною и не видал говоривших, но как мог не узнать он голоса Кинзи, хотя бы кнут палача опустился ещё двадцать раз!..
— Конщать его надо! — подхватил третий голос так же задорно и злобно, и молодой крикливый башкирин, вплотную прорвавшись к страдальцу, плюнул ему в лицо.
— Отойди! — рявкнул ему солдат, замахнувшись прикладом ружья.
— Салаватка мой дом зорил, брата стрелил, а мне плюнуть нельзя!.. — закричал тот, не отступив под угрозой удара.
— Салаватка — вор! Что нащальство его жалеет!.. — выкрикнул ещё один голос, и рослый, широкоплечий, богато одетый башкирский купец рванулся к несчастному через солдатскую цепь.
— Восемь… — произнёс экзекутор вслед за ударом кнута.
Но вокруг шла сумятица, давка, круг народа стеснился настолько, что палачу не хватало места для размаха кнутом.
Заводские рабочие пытались оттеснить откуда-то взявшихся здоровенных башкир, наседавших со всех сторон из толпы, но они с неистово искажёнными злобою лицами рвались к Салавату…
— Вот нехристи, черти, и так человека терзают, а вы на него же! — крикнул кто-то из заводчан.
— Небось раньше вместе шли, были дружками!..
— Кто дружка его?! Кто дружка?! — напирая на всех, надрывался пузатый старик.
— Своя рука его резать буду! — подхватил, прорываясь в кольцо, солдат, молодой задира.
Офицер всем телом рванулся вперёд, желая предупредить самосуд над преступником, но оренбургский чиновник сдержал его осторожным пожатием за локоть. Ему показалось, что расправа самих башкир над Салаватом будет принята благоприятно в «высших кругах» Петербурга.
В сумятице было не разобрать уже ничего, что творится. Толпа совсем смяла солдат. Топоры и ножи блестели на солнце в руках башкир…
— Конщай его! Бей!..
Один из помощников палача заслонил Салавата и тут же упал под ударом кинжала. Солдат, направивший штык на толпу озверелых сородичей Салавата, свалился с пробитою топором головой. В схватку ввязались рабочие.
— Братцы-ы! Спаса-ай! Спасай Салаватку! Бей изменников сукиных, братцы!..
— Бей! Бе-ей!..
Чиновник попятился задом и бросился прочь от свирепой толпы. Офицер, дрожащей рукой держа пистолет, в этой свалке не мог найти подходящую цель, не зная, в кого стрелять… Наконец он выстрелил в воздух, но было уже поздно: звук выстрела не мог отрезвить никого. Крики толпы его почти заглушили…
В схватке падали люди — солдаты, башкиры, заводские работные люди… Раздались ружейные выстрелы, но и они не умерили пыла дерущихся.
Знатный толстый старик подскочил к Салавату с ножом, взмахнул раз и два… Салават вдруг ополз со столба…
Рослый, широкоплечий малый из заводчан подскочил к старику сзади и, размахнувшись, хватил его изо всех сил откуда-то взявшимся ломом в спину. Старик упал с переломленною спиной…
— Хош… Улям… Салават!.. — простонал он у ног Салавата.
— Не умирай, Кинзя! Кинзя, друг! Брат Кинзя! — закричал Салават, позабыв о своих страданиях от кнута.
В руках заводчан явились колья, лопаты и топоры.
— Бей изменников! — взревел здоровенный кузнец, проламывая голову одного из башкир кувалдой.
— Июды искариотские!
— Псы окаянные!.. — вторили кузнецу заводчане.
Солдаты, выбившись из толпы, стали бить нападавших штыками, нескольких человек застрелили в упор.
Только тогда, когда солдаты оттеснили оставшихся башкир, все начали понимать, что случилось: верёвки, которыми Салават был привязан к столбу, оказались разрезаны в двух местах, а сам Салават не получил никаких повреждений.
В схватке было убито с десяток башкир, пятеро солдат из конвоя поранено, насмерть убит один из помощников палача и двое рабочих.
Симские заводчане в тучном убитом старике признали старого знакомца Кинзю с наклеенной бородой… Оставшиеся в живых башкиры успели скрыться, вскочив на коней, но солдаты их не преследовали: офицер не решился делить свои силы. Событие испугало его.
Рабочих не отпустили с места прерванной казни. Им велели помочь отнести к стороне убитых и раненых. Палач привязал Салавата к столбу новой верёвкой.
И экзекутор холодно и добросовестно отсчитал не доданные с начала казни шестнадцать ударов кнута…
После неудачной попытки освобождения, когда погиб в схватке Кинзя, Салават долго не мог оправиться. Его мучили не рубцы от кнута на спине, — незаживающие рубцы огнём горели в душе Салавата.
Погиб Кинзя — всё пропало! Где найдётся ещё такой отважный жягет, который полезет с ножом на штыки и пули!.. Если бы заводской народ понял… Если бы Кинзя доверился русским, шепнул им о том, что задумал, одним солдатам не уберечь бы тогда Салавата…
Бедный Кинзя с налепленной седой бородой!..
Пять раз вывозили ещё Салавата для новых мучений, теперь Красноуфимск, Кунгур и Оса прошли мимо… Ельдяцкая крепость — самое последнее место казни. С тоскою и ужасом ожидал Салават, что в Ельдяцкой крепости ему вырвут ноздри и заклеймят калёным железом лицо, превратив его в подобие его старого друга Хлопуши…
Рваные ноздри и клейма лишали его последней надежды на волю. Как скроется меченый каторжник?! Всюду найдут…
Потеряв сознание на двадцатом ударе, Салават не помнил того, как был возвращён в Уфу.
После каждого из этих пяти раз кнутобития он снова переживал всё то, что случилось на Симском заводе. Все как бы заново проходило перед ним в каком-то движущемся зеркале. Толпа заводчан, первые удары кнута — и вдруг за спиной близкий, родной голос Кинзи. Дальше жаркая схватка, значение которой с первого мига понял лишь он один, Салават… Верёвки, срезанные Кинзею, упали с его рук и с груди, Салават сполз по столбу, осев от слабости вниз, с замиранием сердца он ждал — вот подхватят его друзья, понесут да коня… Как вдруг рядом с ним послышался стон умирающего Кинзи… В бреду Салават каждый раз кричал все одни и те же слова: «Не умирай, Кинзя! Кинзя, друг! Брат! Кинзя!..» — и снова и снова повторялась одна и та же страшная бредовая грёза: гибель друга и брата… Эту смерть Салават успел пережить уже сотни раз, и горечь утраты не становилась от этого меньше. Не было и не могло быть другого такого друга…
Очнувшись в последний раз в каземате Уфимского магистрата, Салават в темноте нашарил возле себя кувшин с холодной водой и приник к нему пересохшим, запёкшимся ртом.
Память о последнем месте казни медленно возвращалась к нему, медленно доходило до, сознания, что эти нечеловеческие муки окончились, и, когда пройдут ещё две недели, его уже больше не повезут под кнуты на новое место.
Мысль была ещё вялой и сонной. У измученного страданиями юноши не было никаких желаний, все чувства притуплены. Сознание, что его били кнутом в последний раз, не вызвало ни облегчения, ни радости. Если бы оказалось, что он ошибся, что предстоит ещё раз или даже два, три раза стоять у столба под кнутом, это не вызвало бы в Салавате страха перед новыми мучениями, не заставило бы сейчас забиться быстрее ленивое, едва бьющееся сердце…
Он хотел бы сейчас лишь согреться. Холод каменного тёмного подземелья мучил его больше, чем ощущение боли в изъязвлённой и изрубцованной спине…
Вялая, едва живая мысль то гасла, то едва брезжила вновь… Салават вдруг вспомнил, что после кнута в Ельдяке ему должны были вырезать ноздри и калёным железом поставить клейма на лоб и щеки… В равнодушной безнадёжности, охватившей его, он не думал уже о том, что рваные ноздри и клейма обезобразили его облик, мысль о том, что теперь, с клеймами и вырванными ноздрями, нельзя никуда скрыться, мелькнула уже, как привычная, не взбудоражив его сознания. Он вспомнил, что теперь предстоит путь на каторгу — далёкий путь в какую-то крепость с чуждым, не запомнившимся названием. Хлопуша рассказывал Салавату о том, что такое каторга. Он представил себе и рудники, и соляные копи, и каменоломни…
Все это сейчас его не страшило…
Салават страдал больше всего от холода. Он подумал о том, что должны принести горячую воду, горячую пищу, а может быть, как бывало не раз, Наташа пришлёт тихонько с солдатом горячего молока… Вот сейчас хорошо бы и водки…
