Салават Юлаев - Злобин Степан Павлович (читаем книги .TXT) 📗
Последняя ночь в магистратском каземате в этих мыслях прошла для Салавата бессонной.
При ясном рассвете вывели его на магистратский двор, посадили на телегу в ножной колодке, с руками, закованными в тяжёлые цепи. Конный конвой живым кольцом окружил телегу, и его повезли…
Был яркий июньский день, цвели липы, травы дышали мёдом. После сырости каземата палящее солнце только ласкало. По сторонам дороги пестрели цветы. Навстречу Салавату тянулись в Уфу на базар вереницы крестьянских телег, шли пешие с корзинками яиц и ранних ягод.
Конвой Салавата кричал на встречных, и встречные в страхе поспешно сторонились с дороги, освобождая путь для солдат. За облаком пыли, которую поднимали солдатские лошади, Салават не мог разглядеть в подробностях лиц. Он только смутно угадывал очертания людей в знакомых башкирских одеждах…
Дорожная раскалённая солнцем пыль! Даже она была отрадой. Запах пыли напоминал Салавату те времена, когда тысячи воинов мчались за ним, послушные его зову.
Народ не знал и не ждал, что его, прославленного и любимого всеми батыра, судьба ведёт снова в родные края. Если бы знал народ!..
Но солдаты остановились кормить лошадей в стороне от селений и от кочевий, на берегу реки, где не было никого из башкир.
И тут Салават увидал палача, подпоясанного толстым сыромятным кнутом. Солдаты брезговали есть с палачом. Он сидел с двумя помощниками в стороне от всех, у отдельного костра.
Переводчик Третьяков подошёл к Салавату.
— Ничего, ничего, не забьют! — сказал он. — А может, всё к лучшему будет, как знать!..
Третьяков протянул Салавату миску с едой, подал ему ложку и кус хлеба.
«Как знать… Может, к лучшему…» — продолжало звучать в ушах Салавата его бодрящее слово.
…Салават лежал в каземате под магистратом. Он лежал на животе, потому что на спину не мог лечь — она была сплошным куском рваного мяса и кожи.
Двадцать пять ударов кнута упало на широкую могучую спину батыра. Сыромятная кожа кнута рвала и терзала тело. Удары сотрясали все существо… Но переводчик сказал Салавату, что палач его бил «с береженном». Обречённый должен был вынести все сто семьдесят пять ударов…
Теперь его положили отлёживаться в тюрьме, чтобы через несколько дней снова поставить на муку. Его хорошо кормили. Каждый день приносили жирное мясо, давали кумыс. Третьяков принёс какую-то мазь для заживления ран, а она облегчила страдания Салавата.
— Отец твой покрепче тебя, — сказал Третьяков Салавату, — сорок пять кнутов получил, а бодрится… Богу молится все — знать, бог ему помогает.
Как только выходил Третьяков, так Салавата охватывало забытьё. Какие-то шумные сны, с битвами, со множеством воинов, роились в его воображении, то детские игры, то скачки… И всюду Урал…
Да, он вдохнул его ветер — ветер Урала, он увидал ещё раз родную деревню, услышал родную речь…
В первый раз его били в Юлаевой деревне. Люди разъехались на кочёвки. Солдаты хотели согнать башкир к его казни «для поученья», но не могли разыскать кочевок в лесах в степях. Они похватали проезжих людей по дорогам, пригнали русских людей из Муратовки. Все стояли мрачною молчаливой кучкой. Салават видел их лица; в них было сочувствие к нему и вражда к палачам…
Салават не издал ни стона, стоял под кнутом, стиснув зубы, пока багряный туман не хлынул откуда-то в голову, и он потерял сознание…
И вот рубцы на спине его начали подживать. Смотритель тюрьмы пришёл сам в каземат и повёл Салавата с собою наверх.
Румяный, усатый немец, казённый лекарь, заботливо осмотрел Салаватову израненную кнутом палача спину, ещё раз велел её смазать мазью, брезгливо сквозь трубку послушал сердце и с довольной улыбкой сказал: «Молодец!»
А наутро та же телега снова везла Салавата из города на Урал для продолжения лютой казни, для новых мучений.
И, несмотря на жестокую боль в спине, которую увеличила тряска телеги, юный узник был снова счастлив вырваться из каземата.
Вдыхая запахи леса, глядя на скалы, на голубое небо, по которому мчались гонимые ветром причудливые облака, слушая шум древесных вершин, пение птиц, Салават минутами забывал о том, что его ожидает новая казнь, более мучительная, чем прежде, потому что на этот раз кнут палача будет терзать уже наболевшее и едва начавшее заживляться тело…
Должно быть, будет опять женский плач и сдержанные проклятия мужчин. Салават увидит искривлённые состраданием лица сородичей, страх в глазах некоторых из них…
Но красота Урала снова брала Салавата в плен, чаровала и уводила от этих мыслей.
В этот раз везли его на Симский завод.
Работных людей согнали на заводский двор со всех деревенек, окрестных башкир тоже согнали к «поучительному» зрелищу казни.
Ровно год назад Салавата встречали здесь кличем радости. Толпы башкир и русских славили его имя.
И вот он теперь стоял среди толпы, привязанный к столбу в ожидании казни. Он решил молчать, охваченный мыслью о том, чтобы не проявить ни страха, ни слабости перед врагами и перед народом.
Толпа людей, собранных здесь, стояла в молчании. Отдельные, даже негромко сказанные фразы, отдельные слова легко доносились до слуха приговорённого.
— За всех за нас, за народ казнь примает, — говорила немолодая женщина. — Хоть башкирец, а правду любил, не обидел напрасно людей.
— Твою, видно, избу не сжёг, то тебя не обидел, а у нас деревню пожёг, от заводов хотел отогнать! — возражали ей из толпы.
— Пропадай они пропадом к чёрту, заводы! Да что в них за сладость! Мука и мука!.. — заспорили вокруг.
— Кто послушался да ушёл, те небось где-нибудь далеко за хребтом и на воле в Сибири…
— И Сибирь — сторона, и в Сибири народ! — подхватил другой голос.
Палач и его помощники равнодушно стояли возле своей жертвы. Они привыкли к тому, что народ выражает сочувствие людям, попавшим в беду, и не вмешивались. Да и какое им было дело до мнений, до чувств, до мыслей народа! Своим позорным ремеслом они были освобождены сами от тяжкой каторги. За мучения, приносимые людям, они получали еду и вино. Отвращение к ним людей им было привычно и даже понятно. Ведь, прежде чем стать палачами, сами они испытывали подобное чувство.
— Небось, полковник, не за богатством ты шёл — за народ! И народ тебя любит! — негромко по-русски произнёс мужской голос вблизи Салавата.
— Начальство, начальство!.. — пролетел меж народом шёпот.
Подошли офицер, важный чиновник из Оренбурга, экзекутор из Уфимской канцелярии и переводчик.
Экзекутор читал, а Третьяков переводил слово за словом для присутствующих башкир приговор, вынесенный Салавату.
«Чтобы был, в страх прочим зловорцам, наказан, как злодей, во всех городах и башкирских селениях, где от него самые злейшие варварства происходили», — гласил приговор.
Помощники палача обнажили Салаватову спину, и народ изумлённо ахнул.
— Да где же тут бить? — Тут и так все побито!
— Зверьё, а не люди! — послышались смелые, возмущённые восклицания.
— Сатанинские слуги! На том свете будут самих вас так-то!
— Мол-ча-ать! — грозно крикнул оренбургский чиновник. — Языкатых самих тут поставлю!
Палач взял из рук помощника своё страшное орудие в привычным ловким движением откинул назад волочащийся хвост кнута.
Толпа расступилась шире, и над ней пролетел полувздох-полустон…
Сыромятная кожа кнута, как ножом, резанула между багровых рубцов на спине Салавата и высекла брызги крови.
— Раз… два… три… — в общем безмолвии вслух считал экзекутор при каждом из мерных редких ударов.
Несколько человек в толпе заводских рабочих, сняв шапки, перекрестились. И вдруг неожиданно громко и Дерзко раздался голос:
— Так его, так!.. Ещё крепще!..
— Мало его, собака такуй!.. — подхватил второй голос с четвёртым ударом.
— Постарайся, палач! Слышь — свои же башкирцы просят! — сказал оренбургский чиновник.
— Старайся, старайся, палач, мала-мала! — с этими словами тучный седой башкирин, расталкивая толпу, приблизился к месту казни.
