Ибн Сина Авиценна - Салдадзе Людмила Григорьевна (читать книги без txt) 📗
Такая оценка мистики и суфийского учения в устах выдающегося ученого-энциклопедиста еще раз подчеркивает важность и актуальность глубокого изучения идейных основ и социальной роли суфизма в мистики в условиях средневекового Востока».
Птицы — это человеческое в Космосе. Сократ, Аристотель, Данте, Лао-цзы, Фараби, Ибн Сина — они уже там.
Они уже строят человеческое в Космосе. Мы же все еще на первых ступенях Иерархии. Великие души ушедших подарили нам молнии своих откровений, и мы движемся в кратком свете их, на мгновение осветившем полную тьму.
— Человек не может сразу выйти из тьмы на ослепительный свет, — говорил Ибн Сине Масихи. — Он должен постепенно привыкать к нему. Почему Иисус после воскрешения простил самого близкого своего друга Петра, трижды предавшего его накануне казни? Потому, что понял: к ослепительному свету надо приручать постепенно. И хоть горько предательство друга, хоть спрашивает трижды со слезами в голосе «Ты друг мне?», все Же прощает его.
Совершенные ждут несовершенных. Ибн Сина ждет Махмуда. И потому нигде не сказал о нем ни слова осуждения.
Птицы должны ВСЕ ВМЕСТЕ выйти из клетки и взлететь в небо.
Великие души, Великие умы — достоян не не только человечества, но и Вселенной, считает Ибн Сина. Они алмазным облаком стоят над нами, увеличивая нашу сущность. Там — бессмертный сплав Знания и Любви.
— Остановись, Хусайн, — молит взглядом Али. — Мне не догнать твоей Мысли. Будь добр, оглянись! Неужели Мысль для тебя главнее человека.
Ибн Сина оборачивается…
Отталкивая Али, выходит на дорогу В смотрит на Ибн Сину исфаханский эмир — Ала ад-давля. Али с жалостью осознает пропасть между царским достоинством эмира, — случайно выпавший в земной лотерее выигрыш — и ничтожеством его положения перед усталым взглядом Вечности, «Не тревожь Ибн Сину, — хочет сказать Али эмиру. — Как ты можешь тревожить его, когда надо перед ним молчать, только молчать. Посмотрит он на тебя, услышь ого взглядом и взглядом ему ответь. А говорить перед ним… О, какую надо иметь смелость, чтобы говорить перед ним!».
По Ала ад-давля — этот огромный, обожженный солнцем, неряшливо одетый богатырь суетных земных забот — все же останавливает Ибн Сину — прозрачную вселенскую духовность в одеянии дервиша.
— Я все хочу тебя спросить, — наступает плотский земной голос на хрупкую сосредоточенность. — Если ты прав перед вечным временем, а перед, нами — живой плотью твоего века неправ, то почему Вечность не защищает тебя, а равнодушно смотрит на унижения, в которых ты тонешь?
— И пророка поначалу никто не слушал, — вступился за Ибн Сину Али.
— Знаю, знаю, — засмеялся эмир. — Однажды он даже, бедный, вынужден был подняться на гору Сафа и оттуда кричать: «О, утро!», как кричали при нашествии врага. Народ сбежался, а он начал проповедовать свою религию. Но слушать его никто не стал. Посмеялись и ушли. Так почему аллах допустил чтобы смеялись над пророком?
— Чтобы все видели, что этот человек отмечен любовью Истины, — ответил за Ибн Сину Али. — Хусайн уже про это сказал, когда говорил про арифа.
— Как?! Значит, муки, слезы, унижение, — все это знаки любви бога? — вскричал Ала ад-давля.
— Да, — ответил, поднимая глаза на эмира, Ибн Сина.
— Значит, и тебя бог любит?
— Да.
Ушло из глаз Ибн Сины молчание, заиграла ирония: он вернулся на землю.
— А меня, которому бог дал царство, здоровье?
— Он дал тебе всего лишь земное счастье, — улыбнулся Ибн Сина. — Мое же счастье — небесное. Это — мученичество, нищета, подвижничество.
— Значит, хиджра — это выход из клетки твоим пленных птиц?
— Если ты так считаешь, значит, так это и есть.
Ж впрочем, бросим эти разговоры, смотри, солнце почти Село, а мы с тобой не совершили еще молитвы.
Эмир поспешно опустился на колени. Впереди воины уже давно сидели на коленях, положив рядом с собой из песок оружие.
— Кстати, — шепнул Ибн Сина эмиру, — знаешь, как начался пророк Мухаммад? В 40 лет увидел гигантскую человеческую фигуру на закатном небе, окруженную цветными кольцами. Потрясенный, уверовал, что это приходил к нему бог… Господи! — вдруг страстно, со слезами на глазах произнес Ибн Сина, глядя на закатное солнце. — «Введи меня входом Истины, и выведи выходом Истины, и дай мне от тебя власть в помощь…».
Ала ад-давля удивленно смотрел На него: Ибн Сина молится!?
— Сними золотой пояс, — шепнул Ибн Сина эмиру, в снова в глазах его засверкала ирония.
— Почему?
— Мухаммад заповедовал молиться, сняв с себя золото.
Ала ад-давля снял пояс.
— Я-то снял! А вот как ты снимешь с себя все свои еретические мысли? Думаешь, я не понял твой трактат «О Любви»? Ты же человека сравнял с… богом! Тьфу!
И как только тебя земля носит!
Ибн Сина побледнел, вскинул на эмира тревожные глаза. Ала ад-давля смотрел на него серьезно и грозно.
А потом расхохотался…
— Ну ладно. Не очень-то я верю во все эти тени на облаках в разноцветном окружении! — пришествие аллаха скромному погонщику караванов!
— Ну, раз так, — сказал, облегченно вздыхая, Ибн Сина, — открою тебе еще один секрет, — быстро начертил что-то на песке. — Вот ты стоишь между заходящим солнцем, в низкой его фазе, и облаками. Два раза в месяц, и сразу после захода или незадолго до него, ты можешь увидеть свою тень на облаках, увеличенную до гигантских — размеров и окруженную разноцветными кольцами.
— Куда!?
— Только…
— Понял. Никому! Клянусь!
Некоторое время молчали.
— А знаешь, страшно с тобой… — поежился эмир.
— Ты, наверное, и смерть свою можешь рассчитать.
— А уж это скорее зависит от тебя, — задумчиво проговорил Ибн Сина, стирая рисунок на песке.
Али усилием воли стер исфаханского эмира. Пусть Ибн Сина посидит один, с природой наедине… Ведь ему так мало осталось жить! «Пусть ничто не беспокоит его. Даже я не буду беспокоить своими мыслями. Пусть спокойно лежит его жизнь во мне. Так и мне легче ждать своей смерти».
XV Все мы — одна семья…
Фрунзе куда-то исчез. В Каховке его не было. И в Москве. Нигде. Агенты английского майора Бейли, русского консула и личные — эмира будто разом ослепли.
Стояли последние дни августа 1920 года. «Красные, безостановочно двигавшиеся к Варшаве, выдохлись, — размышляет Алим-хан. — Взаимодействие между Западным и Юго-Западным фронтами нарушилось. Польша перешла в мощное контрнаступление, разгромила Западный фронт большевиков. Большевики просят мира. В Варшаве начались переговоры. Может, Фрунзе в Варшаве?»
Алим-хан задумчиво шел по улице Куча в Арке, слушан, как чеканят позади Джума-мечети серебряные монеты с его именем. Прошел мимо коронационного зала. Десять лет назад глава всех мулл — каршинец Бой-Махмад, а'лам, бывший когда-то бедным студентом медресе, взялся за один угол белого войлока, высшее духовное лицо, главный судья Бако-ходжа — за другой: кушбеги Мирзо Насрулло, из бедных (его отец торговал чугунными котлами), — за третий, Ахмад-ходжа — глава джуйбарских ходжей, — за четвертый, и… подняли Алим-хана эмиром, посадили на трон. Б четыре ямки по углам троив Алим-хан положил 92 золотые монеты — число узбекских родов в его государстве. Давно это было. А кажется, будто вчера.
Вот дом матери… Здесь содержатся девушки, только что доставленные в Арк. Дальше, налево, сидит и своем доме-тюрьме Сиддик-хан, направо — сын. Прямо — стена. Слева от нее — кладбище и тайный колодец, куда спускали неугодных царедворцев. Справа — дома гузарских царевичей и пороховой склад. Нет, не хотелось туда идти. Вернулся.
В корихане 60 мул, по очереди сменяя друг друга, читали Коран, Вот и сейчас как раз звучит место из четвертой суры:
«Люди! Бойтесь вашего господина, который сотворил вас из одной души!..» И вдруг чей-то взволнованный голос вставил ни о того ни с сего 190-ю строчку из третьей суры: «Господи! Защити нас от наказания огнем!»
— «Нервничают муллы, — додумал эмир. — И им страшно!»
