Пархоменко (Роман) - Иванов Всеволод (список книг .TXT) 📗
— Главный козырь!.. Наследство и дочки. «Наследства лишу, говорит, а этот мой друг, Таган, дочек твоих, как мышей, таганом раздавит». И раздавит! Никакой жалости. Не удивительно ли, господа? Социальный переворот в величайшем из государств мира, рабочие и коммунисты берут власть, во многих странах — восстания, а мы, люди, учившиеся в университетах, толкаем, как в средневековье, друг друга на самые кошмарные убийства! Меня, например, толкают, грозя убийством моих дочерей. И кто толкает? Кто хочет убить этих крошек? Их дед. Во имя чего? Во имя преуспевания таких мошенников, вроде этого Тагана! А я, культурный человек, любивший Чехова, Бунина, Художественный театр, должен подчиняться этому деду. Защиты нет. Этот худощавый старикашка, не моргнув глазом, удушит их… и не руками, а у него есть такие усовершенствованные ампулы с газом, из Америки привез. Э-эх, господи!
Штраубу неприятны были откровения Цветкова, но он не мог удержаться и спросил:
— А, кстати, кто этот Ривелен? Русский? Поляк?
— Русский? Поляк? Просто американская сволочь! И какая крупная, какая хладнокровная!.. Я много подлецов на своем веку видывал и сам стал немалым подлецом, но этот всех хлеще. Официально это представитель «Питсбергского общества по экспорту машин и орудий Америка — Польша», а вообще — убийца и организатор убийств. Классический убийца! Безжалостен, как пожар, и сентиментален, как шестнадцатилетняя девица, выросшая в глубокой провинции. Маки у себя в имении, во Флориде, разводит, и притом махровые, розовые, негодяй! Ботаник! Вы с ним как-нибудь о цветах поговорите. Боже мой, какие изумительные мысли! Академику впору. И я после разговоров с ним на цветы теперь и смотреть не могу. В глубочайшей степени противно. Все кажется, что они на моей могиле выросли.
И, указывая фонарем на одноэтажный домик гостиницы с тенистыми низенькими сенями, Цветков сказал:
— Ваш номер — четырнадцатый. Не намек на дивизию, куда я еду, а просто вам хотели дать тринадцатый. Не знаю, как вы, а я суеверен. До свиданья. Вечером зайду с Барнацким. Тоже редкая каналья! Ну, этот хоть лошадник. Простительно. Страсть обожаю коней! У нас весь род — кавалеристы. Все кони, как я заметил, аристократы.
Вера Николаевна посмотрела ему вслед и сказала:
— Опасный тип. Большевики пообещают ему спасти его детей — он нас и предаст. Нужно Барнацкому этот разговор передать.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
Барнацкий выслушал внимательно Штрауба.
— Видите ли, капитан Цветков — ценная для нас личность. Воля. Умение разговаривать с кавалеристами. Очень похож на мужика. Но, выпивши, он болтун. Он нам все уши прожужжал своим плохим отношением к отцу. Проверили. Оказалось, многое преувеличено. Вы его болтовне не особенно верьте. Но в общем, если за ним хорошо наблюдать, он поручение выполнит. Вы когда, господин Штрауб, выезжаете в тыл Конармии?
«Что-то вы очень спешите переправить меня через фронт? — подумал Штрауб. — И Цветков болтлив не для того ли, чтоб укрепить во мне необходимость этой поездки?» Вслух он сказал неопределенно:
— Готовлюсь. Время еще, кажется, есть?
— Некоторое. Конармия устала. Она не в состоянии с ходу атаковать нас. В этом мы, кавалеристы, глубоко убеждены. Но, разумеется, командование юго-западного фронта будет торопить ее, и ваша задача — умерить этот торопливый пыл. Вы уже передали Цветкову адреса?
— Нет еще. Думаю связать его с Быковым. Слышали о таком? Крупный военспец, для нас действует давно и умело.
— Он — одна из основных фигур в нашей борьбе, — сказала Вера Николаевна.
— Превосходно. Тогда разрешите перейти к деталям второго пункта программы? Первое. Таган привез склянки. Неприятно травить коней, даже и у врага… Но война есть война. По первому вашему требованию вы получите склянки. Но, разумеется, дело это настолько ответственное, что вам самому придется их везти. Мы не можем их доверить даже и Цветкову.
«Опять торопят! — подумал Штрауб. — Почему? И кто?»
— Второе. Большевикам трудно снабжать свою Красную Армию. Необходимо увеличить эти трудности. Порча машин и трубопроводов, поджоги заводов и складов, взрывы и повреждения станций и паровозов — вот что вам необходимо организовать в самых широких масштабах.
Штрауб, не желая сознаваться, что множество его агентов поймано и казнено Советской властью, сказал уклончиво:
— Оттого, что не принимали мои планы, а каждый начальник из-за границы диктовал мне свои, нереальные, я потерял много ценных сотрудников.
— Восстановим!
— Каким образом?
Барнацкий хлопнул себя по карману:
— Заокеанская Добрая Мать! Уверенность в победе, если Заокеанская Добрая Мать берет все дело в свои руки. Раз! И деньги. Неограниченный кредит! Два. Что еще вам нужно, дорогой пан Штрауб?
Барнацкий взял Штрауба под руку и, водя его по комнате, продолжал:
— Будем вербовать! Будем посылать в тыл противника не десятки и сотни, как это было прежде, а тысячи! Десятки тысяч! И не просто шпионов, которые ходят с бумажкой и, как идиоты, записывают количество железнодорожных составов или штыков в каком-нибудь полку, — нет! Мы наших сотрудников превратим в специалистов, в военных, технических, политических, даже музыкальных, черт возьми! Мы сделаем из них коммунистов, анархистов, меньшевиков или эсеров, смотря по надобности… Добрая Мать приказывает действовать широко, в американских масштабах! Вы думаете, Осип Ривелен сюда для шутки приехал?
— Вот этого уж никак нельзя подумать.
— Именно!
И, сделав несколько шагов по комнате, Барнацкий сказал:
— В житомирских бараках находится пять тысяч пленных. В тюрьме сидят две тысячи командиров и политработников. Туда же я велел посадить всех инженеров, ученых и врачей, которые работали с Советской властью. Припугнуть их надо! Тогда легче вербовать, да?
— Да.
— Попозже идем туда?
— И Ривелен тоже?
— Не знаю. Возможно. Он очень любопытен.
Барнацкий ушел. Штрауб возвратился в свою комнату, выпил стакан сахарной воды и лег в постель.
Через полчаса он встал, опять выпил воды и опять лег. Он не спал, но нападала какая-то дремота и все чудилось лицо седого старика с сухими беспокойными глазами, с воспаленными веками. Когда он открывал глаза, он видел в кресле Веру Николаевну, которая записывала на крошечном розовом листке свои будущие покупки: палевый зонтик, перчатки в цвет, мыло с запахом мускуса, банку кольдкрема, французские духи… — она морщила лоб, зачеркивала, вид у нее был озабоченный: Барнацкий обещал достать все товары, но на определенную сумму, в которую и нужно непременно уложиться. Штрауб в раздражении закрывал глаза. Опять мерещился старичок с воспаленными глазами. Из-за его спины показывался Пилсудский, такой, каким он видел его давно когда-то в Перемышле вместе с доктором Иодко. Пилсудский угощал бенедиктином, говорил грубо, острил плоско… Говорить или не говорить Барнацкому, что знаком с самим паном Пилсудским? Нет, пожалуй, не стоит. Вряд ли пан Пилсудский испытает удовольствие от этого воспоминания. Но то, что ему, Штраубу, поручают эту важнейшую операцию по ликвидации командования юго-западного фронта, не доказательство ли того, что Пилсудский помнит его?
Вечером пришел Барнацкий. Штрауб умылся, выпил стакан водки — и словно бы полегчало. Барнацкий по дороге в школу подрывников и в тюрьму рассказал историю Нины Заведовой, которой суждено, по-видимому, сделать большую карьеру. Штрауб может направить ее в самые ответственные места!.. У этой девушки русские, уходя, расстреляли жениха-офицера. Жених этот, вообще-то говоря, негодяй. Больной из-за него девушка оказалась. Зла и по первой причине и по второй.
— Ученица у вас будет усердная, Вера Николаевна. Чертовски хорошенькая! Отпускать жалко, но что поделаешь?
Девушка точно оказалась очень хорошенькой хохотушкой со светлыми глазами, в глубине которых Штрауб не обнаружил никакого испуга. «Девица, по-видимому, с характером и со злобой, — подумал Штрауб. — Для Веры Николаевны специально приготовлена. Кем?» Он оглянулся. Позади хмуро шагал со своим фонарем капитан Цветков. Ривелена не было. Что-то он поделывает? Какую он готовит каверзу?..
