ne_bud_duroi.ru - Афанасьева Елена (читать книги без сокращений .txt) 📗
Он был замечательным, мой дедушка Арата. Долгие годы он работал на производстве у Микимото, того, что придумал способ выращивать искусственный жемчуг, и на этом разбогател. Но дедушка только повторял, что нельзя стать богатым и счастливым, подменяя природу вымыслом. Он не мог уйти — другую работу в его краях тогда было почти невозможно найти. Но и наживать себе состояние на том, что не принято его сердцем, он тоже не мог.
Я бы хотел быть для тебя таким же дедушкой. Получилось или нет, не мне судить.
Дедушки Араты не стало. В России пришли к власти большевики. Они страну закрыли, потом снова стали открывать, захотев дружить со всеми, и с Японией тоже. В середине 20-х годов установили дипломатические отношения. Через год или два военный атташе Японии договорился с большевиками об обмене офицерами с целью изучения языков и передового опыта. В 1935 году меня, выпускника Военной академии Генерального штаба, направили на стажировку в Советский Союз.
Моя жена Тидзу рыдала — я вынужден был оставлять ее одну с ребенком, к тому времени у нас был уже сын пяти лет. Взять их с собой не разрешалось. Обсуждать приказы командования тоже не разрешалось. Я переживал, не зная, как выживет моя семья без меня, но в глубине души был рад поехать в загадочную страну, которая и на расстоянии околдовала моего дедушку Арату.
— Я чувствую, ты не вернешься, — сказала мне Тидзу у причала в Иокогаме, от которого отходил мой корабль. Прыгающий рядом Цутому веселился и просил привезти ему из России медведя.
Много дней я плыл вокруг Индии и Африки, потом на поезде ехал через всю Европу и наконец в Белоруссии на пограничном пункте Негорелое пересек границу СССР. Потом мне рассказали, что «негорелое» по-русски значит то, что не сгорело или не подгорело. Странное название для поселения.
Я ехал в Ленинград, где меня должны были встретить представители Ленинградского военного округа. Но на перроне я не видел никого в военной форме. Так и стоял около своего вагона, не зная, куда идти, пока не услышал дивного тембра женский голос, который окликнул меня.
— Ямаока-сан. Меня зовут Лидия. Меня назначили вашей переводчицей и учительницей.
Не знаю, можно ли поверить, но в первый же миг, услышав этот волшебный голос, еще не успев повернуть голову и увидеть, как выглядит та, кому этот голос принадлежит, я был покорен. Внутри моего тела прошла легкая дрожь, в горле застыл комок. И, поворачиваясь, я уже знал, что сейчас увижу ту единственную женщину, ради встречи с которой я и родился на этот свет. Так оно и получилось.
Лидии в то время было 25 лет. Она состояла в разводе и растила девочку Ирину, ровесницу моему Цутому. Работала она в советской организации «Интурист», ведавшей всеми иностранцами, приезжающими в их страну. У нее было великолепное образование, а японскому языку ее обучил отец, служивший переводчиком в годы японско-русской войны. Она была из древнего рода, кок сама рассказала однажды, в ней текла кровь Толстых и Мусиных-Пушкиных. А когда я, желая проявить свою осведомленность, сказал, что перед поездкой в Советский Союз даже читал произведения ее великих родственников, Лидия только рассмеялась: «В России было много Толстых и много Пушкиных. К писателям мой род отношения не имеет. Хотя в мою прабабку был влюблен Иван Гончаров, даже изобразил ее в „Обломове“ в образе Ольги Ильинской». Я очень удивился, когда узнал, что этот неизвестный мне русский писатель Гончаров, который был влюблен в прабабушку Лидии, входил в состав экспедиции на том самом фрегате «Паллада», прибытие которого к берегам Японии видел мой дедушка Арата.
Само расписание моей учебы держало нас все время вместе. Но помимо учебы я не мог сделать и нескольких шагов навстречу — не знал, как эта божественная женщина расценит ухаживания человека, у которого остались дома жена и ребенок. О моей семье она знала из моей анкеты и весьма деликатно показывала, что помнит о них. Приводя меня в главный музей, бывший дворец русских царей — Эрмитаж, или катаясь со мной по каналам, которых в этом городе великое множество, она аккуратно упоминала, что о моих впечатлениях стоит рассказать в следующем письме моей жене. Я соглашался, только писал домой все реже. Врать я не умел, а скрыть охватившее меня чувство не мог даже на бумаге.
Лидия учила меня русскому языку исподволь — на таких прогулках, в цирке, в опере — теперь ты можешь понять, почему я водил тебя в русский цирк и почему всегда слушал одну и ту же музыку. Во время оперы «Фауст», наклонившись к ней со своего места, которое размещалось позади ее кресла в ложе, я чуть коснулся губами ее волос, сколотых старинным черепаховым гребнем с узором из иероглифов, не японских — китайских. И почувствовал то, что никогда не чувствовал с твоей бабушкой. Я благодарен ей за все, что она вынесла и вытерпела, за всех детей, которых Тидзу мне родила. Но никогда, ни разу за все прожитые с нею годы, я не чувствовал того, что мне давало каждое прикосновение к Лидии. Да простится мне это признание.
После этой оперы мы уже не могли скрывать свои чувства. Словно подняли шлюз, пустили воду, и уже никто не в силах был вернуть этот поток на место.
Летом 1936 года мы вместе ездили в Крым, в Гурзуф. От этой поездки у меня осталась реликвия — фотография, которую ты найдешь в этом письме, и главная реликвия, которую я видел только несколько раз в своей жизни, — сын. В апреле 1937 года моя Лидия родила сына. Я забрал их из родильного дома, и мы вместе пошли в организацию, которая регистрировала рождение, — ЗАГС. Там нашему сыну выдали свидетельство, где было написано — «Арата Ямаока, родился 11 апреля 1937года в городе Ленинграде. Мать — Виноградова Лидия Ивановна, русская, отец — Ямаока Хисаси, японец».
Через день Лида и Арата снова оказались в больнице — у мальчика началось заражение крови, потом воспаление легких, потом осложнения. Посетителей в их палаты не пускали, только иногда Лида показывала мне в окошко с третьего этажа запеленатого Арату.
Тем временем пришел приказ возвращаться в Японию. Я стал готовить обращение о предоставлении разрешения на въезд в страну моих сына и жены, но меня вызвал в Москву военный атташе Японии. Суть того разговора сводилась к следующему — японские власти не дадут разрешения на въезд Лидии — по японским законам, у меня есть жена Тидзу. Даже если я смогу поехать в Японию и оформить развод с Тидзу, настаивать на приезде Лиды вряд ли станет возможным. И уж наверняка никто не даст разрешения на въезд в Японию ее дочери от первого брака и ее больной матери.
— Сможет ли госпожа Виноградова-сан оставить их в Ленинграде, решайте сами, — сказал атташе. — И еще учтите, все это может занять не один год, а международная ситуация такова, что никто не в состоянии предсказать, что будет дальше. Сегодня Япония и СССР — стратегические партнеры, а завтра… Вы сами знаете, что происходит.
Атташе меня не убедил. Он настаивал, что все сотрудники организации, где служила Лидия, работают на НКВД и следят за иностранцами, что Лидия чекистка. Но из всего разговора с ним я только понял, что не смогу увезти мою семью с собою сейчас. Сердце щемило нещадно, но я был уверен, что сумею оформить все бумаги в Японии и вернуться за Лидией не позже чем через год.
Уезжать надо было 14 июня. Лиду и Арату выписали из больницы только вечером 13-го. У нас оставалась одна ночь. Более горькой и более прекрасной ночи в моей жизни не было и быть не могло. Я чувствовал, что Лида прощается со мною навсегда. Она говорила, что не сможет разбить сердце и жизнь Тидзу и нашего сына. И что никогда не сможет оставить маму и дочку в Советском Союзе. И, уже совсем шепотом на ухо, что в ее стране трудные времена и, в случае ее отъезда в Японию, ее мать могут посадить в лагерь, а дочку отправить в детский дом…
Лида говорила все это, но я не верил, я упрямо твердил, что мы будем вместе, прежде чем Арата начнет ходить, — я пропустил этот миг у первого сына, но не хочу прозевать его на этот раз.
