ne_bud_duroi.ru - Афанасьева Елена (читать книги без сокращений .txt) 📗
Григорий оставил номер телефона своего дома и дома своих родителей.
— Если случится когда-нибудь быть в Москве, позвоните. Я понимаю, что надеяться на чудо смешно, но вдруг…
Теперь остается объяснить, почему я, скрывавший всю эту историю столько лет, пишу тебе. Я не счел возможным тревожить покой моих детей странной историей об их русском брате. Может, я был в этом неправ. Но Тидзу молчала, тем самым не давая мне права говорить, а я защищал свою тайну. Как жадный ростовщик, я пытался «зажечь костер из ногтей» и один наслаждался последними зернами моей памяти, которых в моем кармане оставалось все меньше и меньше. Дабы не утратить ощущения, я разрешал себе вспоминать все реже. И лишь 14 мая — в день нашей первой близости — и 11 апреля — в день рождения Араты — закрывал глаза. И медленно, как безумный коллекционер, в одиночестве открывающий спрятанную от завистливых взглядов коллекцию, позволял себе вспомнить подробности. И почувствовать то, что с 1937 года я не чувствовал больше ни разу.
В последние годы я часто думал, как сложилась бы жизнь, если Лида и сын могли бы остаться со мною. Были бы мы так же бесконечно счастливы, как летом тридцать шестого? Или привычка убила бы любовь…
Мальчик мой. Я не могу повесить на тебя груз долга и просить отыскать следы твоего дяди и его матери. Это невозможно. Но, если чудо когда-нибудь случится, скажи им одно — я их любил. Только их. И еще тебя. Да простят меня все остальные.
Вслед за последней страницей письма шла порыжевшая от времени фотография — совсем молодой дедушка и русская женщина, красивая какой-то старой красотой, на фоне странной горы, похожей на лежащего у воды медведя. Внизу надпись: Аю-даг. Медведь-гора. Гурзуф. Июль 1936 года.
Таких глаз у дедушки Арата не видел никогда.
Что там у дедушки. Ни у кого в реальной жизни Арата не видел таких глаз. И такой незримой, но явной нити, протянутой между этими двумя, выбегающими из моря.
«Наверное, — подумал он, — это и есть то, что называется „любовь“. Не секс, не make love, а любовь».
И еще он испугался, что проживет свою жизнь, так и не успев это почувствовать.
11
Клиника
(Женька, сегодня)
Красное. Фиолетовое. Синее. Красное. Красное. Желтое. Фиолетовое. Желтое. Снова красное…
Падение…
Безднабезднабезднабезднабезднабезднабез-дна-бсз-дна без дна без дна. Без дна.
Падение…
Ничего нет. Я не человек — субстанция. Вещество. Энергия. «Вещество и энергия» написано на корешке одного из томов детской энциклопедии, которая стояла у меня в комнате в детстве. Если помню комнату, значит, я что-то помню… что есть «помню»… что есть «я»… Ничего. Ничего нет. Меня нет, только субстанция, перетекающая в бесконечность.
Красное, фиолетовое, желтое.
Меня нет… падаю, пуще Алисы.
Если помню Алису, энциклопедию, значит, что-то еще есть. Кто я? Лечу… После Большого взрыва, из которого, говорят, образовалась Вселенная, произошел скачок температур. И несколько микросекунд материя существовала в виде плазмы… хаотичного движения частиц… Откуда это? …а уж потом, при падении температур, эти частицы составили протоны, нейтроны, те слились в ядра… или не так…
Вынырнула — я есть, помню… слово «хаотичного» знаю…
Снова в прорву — а-а-а-а-а!!!
Вынырнула — Алиса, энциклопедия, скачок температур. Попытка собрать мышление в кучу.
Снова проваливаюсь… субстантность… я плазма… хаотичное движение частиц…
…частицы называются… поцелуй… кварками и считаются базовыми кирпичиками мироздания… поцелуй… а также глюонами, нейтральными частицами, которые сцепляют кварки между собой… поцелуй… тепло знакомое… Никита… Никита это рассказывал, когда был моим репетитором… Между поцелуями. Губы шевелятся… после падения температур глюоны соединили кварки в протоны и нейтроны, те образовали ядра, затем возникли ато… губы дотягиваются до моих… поцелуй… я же не видела ничего, кроме губ… а что они говорили… под пыткой не вспомнила бы…
Под пыткой… под пыткой…
Это наркоз. Или что-то похожее на наркоз. После родов, перепутав меня с рожавшей рядом девкой, которую должны были зашивать, мне вкололи наркоз. И я, легко и радостно родив, вдруг улетела в какую-то черную бездну. И потом страшно долго приходила в себя. Индивидуальная непереносимость, что ли.
…кварки… частицы… микрочастицы… снова в плазму. Кто подсунул мне наркоз сейчас… Почему… Что со мной случилось?
Глаза с трудом раздираются. В тонкую прорезь век видны только белые стены и край окна. Голова не поворачивается.
Еще рывок. Глаза раскрываются шире. Похоже на палату, но так в сериалах показывают больницы для богатых, которые тоже болеют и плачут. Почти люкс дорогого отеля. Почти…
Что-то негостиничное в воздухе…
— Как мы сепя чуфстфуем? — Высокий швед. Широкоплечий. Хоть и изрядно постаревший викинг. Но этот стареет как-то красиво.
— Где я?
— Не фольнуйтесь. Ви ф очень хорошей клиньике.
— Я больна?
— Нэ совсем. Но фам нужна пом'ощь. И ми об'язатэль-но фам помошем. Это клиньика мирофого урофня.
Откуда знаю, что швед? А… По акценту…
— Как я сюда попала?
Лепет. Уже мой собственный. Такой тихий, что склонившийся над какой-то бумажкой на планшетке роскошный швед мой лепет не слышит.
— Вы швед? — нашла что спрашивать. Хорошо хоть громче — услышал.
— Толко на четверть. Мой т'ьетушка был шфед.
— Ваша тётушка?
— Нэ тьёт'ушка, а т'ьетушка! Т'ьетушка по отсу. Фами-льия от ньего.
— А… Дедушка.
— Та! — Радостно кивает головой четвертыпвед. — Т'ьетушка Олафсон.
— На остальные четверти кто?
— Что?
— Швед — на четверть. А на остальные три кто?
— На две четверти эстонец, на одну восьмую латыш и на одну восьмую русский, — продолжал он коверкать великий и могучий. — Но меня всегда и везде принимают за шведа. И в Нью-Йорке, в Маниле, в…
— Мы в Маниле? — уже не удивляюсь ничему.
— Мы в моей клинике. Это почти на границе Латвии и Эсти… Эстонии. Меня зовут Ингвар Олафсон. Я не жил здесь. Только работал в Нью-Йорке. Но после восстановления независимости мне возвращена недвижимость моих предков. И я открыл клинику на своей исторической родине. Замок был в крайне запущенном состоянии, но я смог привлечь хорошие инвестиции…
— Замок?.. Больше похоже на профсоюзный дом отдыха, чем на замок, — бормочу я, не соображая, что он, живший то в Нью-Йорке, то в Маниле четвертьшвед, наших профсоюзных здравниц знать не может. Почему граница Эстонии и Латвии? Я ж была в тверской глуши. Точно помню, только выехала из медвежьего леса на нормальную дорогу. Поспать решила. Как Штирлиц. «Через двадцать минут он проснется». И что дальше?
— Как я сюда попала?
— Ваши друзья заботятся о вас. Вам будет здесь хорошо. Вы устали. Надо отдохнуть. В моем замке отдыхают, набираются здоровья самые известные дамы Европы. И России тоже. Самые богатые. Здесь дорого стоит. Но для вас совершенно бесплатно. Ваши друзья позаботились о вас. Просили, чтобы с вами я работал лично. И я с вами работаю.
Работаешь-работаешь. Только вот излишне аккуратно повторяешь «ваши друзья». Почти по все тому же Штирлицу. Хотя ты, несчастный несоветский, только на одну восьмую русский, и Штирлица-то не видел, а если и видел по случайности, то не догнал. Не въехал то есть. Не понял. Где тебе, четвертьшвед, знать, что и полковник Исаев все повторял «ваши друзья, ваши друзья», засылая несчастного пастора Шлага через сугробы на лыжах. А Плятт на лыжах не умеет.
— Набирайтесь сил. Я к вам обязательно загляну. Скоро.
— Я хочу домой.
— Обязательно, только набирайтесь сил.
Не слышит, гад. И вид делает, что не понимает. Продолжение вчерашнего? Или не вчерашнего.
— Какой сейчас день? Молчание.
— Я хочу позвонить родным.
Викинг делает вид, что не слышит моего лепета, и исчезает…
Неслабое выпадение из времени и пространства. Какая граница Эстонии и Латвии? У меня ж ни загранпаспорта с собой не было, ни виз. Прибалты же визы ввели, прошлой зимой сама в Таллин ездила, семь долларов за страховку, пятнадцать за визу, и то только потому, что журналистская…
