Ловцы желаний - Сельдемешев Михаил (читать книги полностью без сокращений txt) 📗
При обсуждении этих происшествий с начальником тюрьмы у нас возникли разногласия. Копнов был уверен, что это совпадение и не стоит жертвовать лишней камерой на основании нелепых предположений сомнительного, с точки зрения здравомыслящего человека, характера. Это был камень в мой огород, ибо я настаивал на немедленном прекращении дальнейшего использования злополучной камеры для содержания в ней заключенных. Алфимов же, хоти частично и разделил мою точку зрении, считал, что не мешало бы проверить все еще раз, и даже предложил самого себя в качестве испытуемого.
На этом, как и ни возражал, и сошлись. Но сначала решили самым пристальным образом осмотреть злополучную камеру. Хоти смотреть, в общем-то, было не на что. Кроме недавно принесенных стола и кровати — одни лишь стены с бессмысленными, выцветшими от времени надписями. Одна из надписей меня, впрочем, слегка заинтересовала. В основном потому, что сделана была на латыни. Часть слов и разобрал сразу, а чтобы прочесть остальные, пришлось идти в барак за словарем. Надпись гласила примерно следующее:
«Не причиняй зла себе подобным, если только ты не есть само Зло. Ибо тогда тебе придется упрятать истину от себя, глубоко в себе. Но око Вездесущего рано или поздно разглядит это темное пятно в твоей душе и откроет тебе эту истину. И познаешь ты тогда цену настоящего зла. И свершится правосудие».
— Мне не нравится эта твоя ребяческая затея, — сказал я Алфимову, переведя ему надпись на стене.
— Да ты просто завидуешь, Михалыч, — рассмеялся он. — Вот подумай: буду спать, сколько влезет, а может, даже книжку какую-нибудь прочитаю. Ты ведь меня знаешь — уж я-то точно не псих. А если что вдруг померещится, сразу дам знать, и дежурный охранник меня выпустит. Не волнуйся, Михалыч, — он дружески похлопал меня по плечу.
— Рассуди здраво, Николай, — взывал я. — Камеру эту заложили неспроста и надписи эти сделали…
— Если и так, то зачем писать галиматью? — не сдавался Алфимов. — Написали бы человеческим языком: так, мол, итак, господа хорошие, не суйтесь сюда, ежели неприятностей не хотите нажить на свою голову.
— Примерно так все истолковывается, между прочим, — хмуро прокомментировал я.
— А если и рассуждать здраво, Михалыч, то вообще волноваться незачем. Я, четыре стены и целая дюжина радеющих за меня храбрецов. — Николай снова похлопал меня по плечу. — И ничего более. Здесь не то что мне, офицеру — холеной барышне переживать повода нет.
— Из моей памяти еще не стерлись события, которые никак не объяснялись с точки зрения здравого смысла, — аргументировал я в свою очередь.
— Да я посмотрел, Яков Михалыч, ни одного треугольника, язви его душу, на стенах не нашел, — невесело пошутил Николай.
Я промолчал в ответ, понимая, что Алфимова уже ни за что не отговорить.
Первый из тех двоих несчастных прожил в камере два дня. Следующий — три. Алфимов решил прожить пять дней в тех же условиях. То есть: никаких контактов с окружающим миром за исключением процедуры приема пищи.
Алфимову я пожелал удачи, и дверь камеры за ним захлопнулась. Я еще раз наказал часовому быть начеку и немедленно докладывать по малейшему поводу, хотя он все прекрасно знал и без моих напоминаний.
Итак, потянулись эти пять долгих дней. Ежедневно я справлялся о состоянии Алфимова. Охрана не замечала ничего подозрительного: аппетит у него был нормальным, внешний вид довольно бодрый.
И вот настал, наконец, день, когда срок заключения Алфимова истек (у узников слово «срок» в отношении пяти дней вызвало бы злобную усмешку, но для многих из нас эти дни показались вечностью).
Когда камеру отперли, Алфимов сидел на краю кровати. Он так задумался, что вначале даже не заметил нас. Я окликнул его, и он повернул голову в нашу сторону.
— Ты в порядке? — спросил я.
— Гнусное место, — произнес он, встал и направился к выходу. — Надо его снова замуровать ко всем чертям!
— Не хочешь рассказать? — спросил я, нагоняя его в коридоре.
— Может быть, позже, — бросил он, не оборачиваясь и не сбавляя шаг. — Хочу выспаться по-человечески. Ты уж извини, Михалыч. Главное — ни под каким видом никого туда не пускайте.
«Неужели обстановка камеры не располагала ко сну?» — подумалось мне, когда он скрылся из виду.
Еще только рассветало, как один из охранников настойчивым стуком в дверь поднял меня на ноги. Той ночью Алфимов застрелился в своем бараке…
Я проклинал себя за то, что оставил его накануне наедине со своими мыслями. Ведь чувствовал же, что с Николаем что-то не так! Смерть Алфимова выбила меня, да и большинство знавших его людей, из колеи. Камеру конечно же решили немедленно замуровать (напуганный Копнов даже и не пытался возражать), но сначала я должен был кое-что сделать. Я твердо решил стать ее последним узником. Я просто обязан был разобраться, что явилось причиной произошедшего несчастья. А иначе совесть не дала бы мне спокойно жить. Посему решению моему не мог воспрепятствовать даже Копнов.
Через несколько дней, по возвращении с похорон, я, не теряя понапрасну времени, дал необходимые распоряжения оставшемуся вместо меня фельдшеру и отправился в добровольное заключение, в камеру, таящую в себе, как я думал, нечто темное.
Первый день прошел самым обычным образом, если не считать непривычного специфического ощущения от постоянного нахождения в замкнутом пространстве. Я пытался дремать, читать книги, на которые до этого все не хватало времени. Но мои мысли волей-неволей постоянно возвращались к гибели Алфимова. Как же так? Столько лет мы были закадычными друзьями, честно делали общее дело, шутили, не раз выручали друг друга, и вдруг все оборвалось в одно мгновение. Горько было сознавать, что ничего уже не поправить.
Ночью тоже все было вполне обыкновенно. Я хотя и долго ворочался на непривычном месте, но все-таки заснул и проспал до самого утра. Весь следующий день также протек самым ординарным образом. Мне удалось более или менее привести в порядок свои мысли, и я даже сумел сосредоточиться на чтении.
Когда начали сгущаться сумерки, я отложил книгу и решил лечь, чтобы перед сном немного поразмышлять. Через некоторое время я прикрыл глаза и уже было начал ощущать приближение дремы, как вдруг почувствовал, что в камере кто-то есть кроме меня. Я резко поднялся и сел на край кровати. У противоположной стены действительно кто-то стоял! Поначалу я подумал, что это зашел один из охранников, но, приглядевшись, понял, что не знаю этого человека. Мелькнувшая было мысль, что мне все это снится, тут же угасла под гнетом неоспоримой реальности происходящего.
У человека, стоявшего у стены, не было каких-то отличительных черт. Даже возраст его угадывался с трудом, хотя что-то подсказывало, что он довольно стар. Одежда его полностью соответствовала облику — какого-то блеклого серого цвета и довольно бесформенная.
— Медлес, — раздался голос у стены.
Голос его, в отличие от внешности, был необычным. Точнее, он совсем не был обычным. Трудно найти какое-то сопоставление, но мне он напомнил хриплый стон находящегося в агонии больного, но, как это ни парадоксально, звуки он произносил при этом четко и спокойно. Представить такое невозможно — надо слышать. Но слушать его — настоящая пытка.
— Что? — переспросил я, вздрогнув от неожиданности.
— Мое имя — Медлес, — отозвался гость.
— Очень приятно, Савичев Яков Михайлович, — представился в свою очередь я.
— Взаимно, — простонало у стены.
— Простите, но как вы сюда попали? — поинтересовался я, продолжая сохранять вежливый тон беседы.
— Это вы сюда попали, я же — всегда здесь, — ответил Медлес.
— Но почему я увидел вас только сейчас?
— Потому что пришло время истины, — произнес он.
— А позвольте узнать…
— Чем больше вы будете задавать вопросов, доктор Савичев, тем меньше узнаете, — прервал он меня. — Просто сидите и слушайте, готовьтесь к извлечению истины на свет, который вы, заблуждаясь, называете тьмой.
