Белые лодьи - Афиногенов Владимир Дмитриевич (бесплатные серии книг .TXT) 📗

Вот и Волот упал, и рухнула на него священная белая лодья, а дочь жреца подхватил на руки совсем юный хазарин знатного, судя по тюрбану с черным и белым перьями на голове, происхождения с желтыми, как у молодого волка, глазами. Потом он промчался с драгоценной ношей почти в двух шагах от лежащего в густой траве Доброслава, обдав его ветром.

Еще несколько минут, и все было кончено. Так же внезапно, как и налетели, хазары покинули с награбленным добром и пленницами лес. Те русы, кого миновала стрела или сабля — а таких остались единицы, — поднялись с земли, выползли из-за кустов, начали бродить среди убитых и узнавать своих.

Доброслав бросился к отцу, тот еще дышал. Плача, он поднял его голову, отец открыл глаза, узнал сына:

— Доброслав, сынок, умираю… Видишь, как тяжело жить здесь, среди хазар и ромеев… Обещай мне, что покинешь эту землю и уйдешь к берегам Борисфена…

— Обещаю, отец, — рыдал Доброслав.

— Вырастешь, но не женишься здесь, а доберешься до Киева… И помни, твоя жизнь там… Помни, сы-ы… — Голова отца запрокинулась, на губах показалась кровавая пена.

Здесь, у поверженной священной белой лодьи, и нашел мальчика Родослав, волосы которого сразу сделались белыми…

Доброслав прожил у него десять лет. У жреца он познал всех славянских богов, научился собирать травы и лечить ими людей… Потом спустился в свою обветшалую избу. Подправил ее, завел лошадь, собаку Буку, а в последнее время и поросят… Исправно платил дань тиуну, хорошо работал на его виноградниках, а однажды, когда заболел его сын, вылечил мальчика травяными отварами. Аристея, жена тиуна, подарила Клуду статуэтку богини красоты Афродиты, из пены рожденной девы. Доброслав поставил ее в углу на деревянную подставку и всякий раз, когда вспоминал дочь жреца Мерцану, возжигал перед этой фигуркой нагой женщины жертвенный огонек.

— Богиня, — молился Клуд, — ниспошли на меня сон, в котором бы я узнал, жива ли эта девушка, а если жива, где проживает… Может, нищенкой, покрытая грязью и язвами, или, проданная в рабство, в гареме какого-нибудь кизильбаши, а что хуже всего — в солдатском лупанаре, где, намазанная и напудренная, как китайская хайша, растрачивает свое тело и любовную страсть за несколько фоллов с каждым купившим ее на ночь велитом… Тогда уж лучше не знать о ее судьбе жрецу Родославу, скорбящему не только о дочери, но больше всего оттого, что почти погиб весь род русов, который был обязан уберечь… Самое страшное, что случилась эта погибель в день праздника Световида, закончившегося черной бедою…

Вот и снова Клуд застал жреца, в немой тоске сидящего на березовом пне возле землянки. Уже несколько раз звал его жить в свою избу, но Родослав отмахивался:

— Нет, сынок, я хочу скоротать свой век рядом о повергнутым богом и рядом с погребальным костром, на который мы водрузили погибших людей, веривших мне, и которых я предал.

— Это не так, Родослав, ты здесь ни при чем. Может, виноват наш обычай, что в праздники, идя к богам, не берем с собой никакого оружия?..

— Молчи… Не кощунствуй! И не успокаивай более. Люди назвали меня Родославом, а следовало бы — Родогасом. — И крупные слезы покатились по впалым, морщинистым щекам старика.

Здорово сдал за последнее время некогда статный черноволосый жрец. Одет в рванье. Глаза его тусклы и безжизненны, белая борода нечесана, руки дрожат; он беспрестанно кашлял и хватался руками за горло — Доброслав знал, что во время побоища верховного жреца сильно ударили в грудь шестопером…

Клуд поздоровался.

— А, Доброслав… Это ты, сынок, рад видеть тебя… Что нового в селении?

— Приехал велит Фока, привез повеление тиуна ехать мне в Херсонес к протосфарию с соляным обозом, который пришел с Меотийского озера.

— Когда вернешься?

— Не ведаю, отец. Думаю, что в конце яреца [22]. Может, нужно тебе что? — Доброслав полез в мешок, вынул поросячью голову, хлеб и две баклажки с вином.

— Спасибо, сынок. И спасибо твоим поселянам, не забывают Родогаса…

— Не надо так, отец, не надо…

Родослав махнул рукой, давая понять, что разговор окончен.

3

Тиун, забрав с собой с десяток солдат и наказав Аристарху удвоить бдительность, так как солевары расположились возле дома, в каких-нибудь ста шагах, поехал собирать дань с поселян, чтобы потом отправить ее стратигу вместе с обозом. Аристея, оставшаяся с детьми, села к окну и стала смотреть на дальние холмы, на вершине которых еще лежал снег.

Было слышно, как лошади, привязанные к телегам, доверху груженным соляными бурыми глыбами, переступая, стукали подковами по натянутым на оглобли железным гужам и звякали удилами. Кто-то из прибывших с Меотийского озера крикнул Аристарху:

— Эй, солдат, прикажи задать коням корм!

Тот усиленно замотал головой, делая при этом свирепое лицо и хватаясь за рукоять кинжала.

— Глянь, как пень… Не понимает ничего. А может, охлой?..

Аристея, звавшаяся когда-то Настей, плененная древлянка, крестившаяся в Херсонесе и возвысившаяся до жены тиуна-ромея, правда, не венчанной, улыбнулась, услышав такое с детства родное, почти забытое слово: охлой — ловкий плут, изворотливый мошенник… Подозвала сердитого Аристарха и велела насыпать в кормушку овса.

Она знала, что сегодня к вечеру должен приехать Доброслав Клуд с велитом Фокой. Вот и глядела на дальние холмы, уже подернутые розовой дымкой, и сердце ее приятно млело — хотелось, чтоб время до вечера проходило быстрее… Ей нравилось смотреть в голубые глаза этого высокого широкоплечего русича и говорить с ним на родном языке и замечать при этом его невольное смущение.

Мужа она своего не любила. Просто была благодарна ему за то, что, на торжище в Херсонесе купив ее, стал обращаться с ней не как с рабыней или наложницей, а сделал в своем доме полновластной хозяйкой.

За Понтом находилась его настоящая жена, которая не захотела ехать в «страну диких людей», как она называла Крым, и осталась в Константинополе с обожаемым ею служителем терм [23], два раза в неделю массажировавшим ее уже начавшее полнеть тело…

Красивую древлянку, окрещенную Аристеей, с высокой грудью, с толстой русой косой и васильковыми глазами, ромей полюбил со всей пылкостью души, потихоньку черствеющей на чужбине без родных и близких, не жалел для нее нарядов и украшений, благо они доставались ему легко — из каждой поездки по селениям он и его велиты привозили их в немалом количестве, часть из которых тиун бессовестно утаивал от стратига херсонесского.

А когда Аристея родила ему мальчика, он стал боготворить ее, а в сыне души не чаял. Только чрезмерные ласки ромея иногда тяготили славянку. Как бы хотела она, чтобы эти ласки исходили от другого, близкого ей по духу и образу мыслей человека. И таким человеком чтоб был Доброслав…

Это желание пришло к ней, когда Клуд вылечил тяжело заболевшего мальчика. И после одного с ним разговора… А случился он в последний приезд Доброслава летом, когда крымская земля полыхала всеми красками полевых цветов и буйной зеленью ясеневых лесов, ельников и дубрав.

Тогда с раннего утра у нее было хорошее настроение. Отдав приказание слугам, что сделать по хозяйству, Аристея с сыном пошла прогуляться к реке. За ними, как всегда, следовали вооруженные до зубов Аристарх и Фока.

Мальчик тоже радовался окружавшим его теплым краскам природы, солнцу, что вставало из-за лесов.

— Смотри, мама, Ярило! — воскликнул он, простирая руки навстречу светилу.

— Радуйся ему, — говорила мать, — знай, сынок, что ты наполовину язычник; хоть и крестили меня, но душа-то моя живет в темных борах… Племя наше — древлянское, значит, древами окруженное, и много у нас бортников. Бортник — от слова «бор»…

— Ты говорила, мама, что они мед в лесу собирают.

— Умница, запомнил.