American’eц (Жизнь и удивительные приключения авантюриста графа Фёдора Ивановича Толстого) - Миропольский Дмитрий
Промысловик смотрел с надеждой, и Лисянский только рукой махнул — чего уж, грабьте…
…а сам с Арбузовым печально разглядывал драный гвардейский мундир в пятнах крови. Поручика Толстого в крепости не было — ни мёртвого, ни живого.
Глава VI
Фёдор Иванович в самом деле был ни жив, ни мёртв.
Ночью индейцы волоком вытащили контуженного графа через подкоп из Шисги-Нуву и увели в лес. Где россыпью, где гуськом долго шли руслами ручьёв по колено в воде, чтобы сбить погоню со следа; поднимались в горы, спускались в распадки… Куда колюжи держали путь и как далеко успели уйти от брошенной крепости, — Фёдор Иванович не знал и спросить не мог. Но во второй половине дня расстояние показалось тойонам достаточным, и несколько сотен человек снова собрались все вместе на берегу то ли длинного озера, то ли бухты.
Племя тут же стало обживать новое место. В лесу застучали топоры, и на расчищенных прибрежных лужайках стали появляться временные жилища. Мужчины рубили и вколачивали в землю жерди; женщины заполняли пространство между жердями валежником, покрывали крышу лоскутьями коры — и внутрь этих убогих жилищ складывали нехитрый скарб и скудные запасы, унесённые из Шисги-Нуву.
Измождённый переходом Фёдор Иванович со связанными руками сидел, привалившись к дереву. Ему досаждала мошкара, и один глаз заплыл от комариного укуса. Граф ожидал решения своей участи, индейцы же, деловито сновавшие кругом, не обращали на него внимания.
Многие колюжи пострадали во вчерашнем бою, но небрежно перевязанные раны, казалось, их совсем не беспокоили. Фёдор Иванович отметил странное уродство индейских лиц. Он не знал, что в племени новорождённым сжимают череп специальными дощечками, но видел результат: ноздри широких плоских носов у всех были расширены, а брови необычно высоко подняты. Длинные чёрные волосы лоснились и беспорядочно свисали на скулы. Лица женщин покрывала охра; мужчины после битвы всё ещё сохраняли боевой узор — широкие чёрные, белые и красные полосы, — а из перепутанных волос у них торчали орлиные перья. Белизна зубов особенно бросалась в глаза на фоне тёмных лиц. Толстую нижнюю губу оттопыривала вживлённая колюжка: она мешала закрыть рот, и когда индеец пил — вода хлестала на грудь.
Фёдор Иванович сглотнул, глядя, как один из колюжей утоляет жажду: графа со вчерашнего дня не кормили и не поили. Индеец заметил взгляд пленника и бросил к его ногам калебасу с остатками воды. Струйка продолжала бежать из горлышка. Фёдор Иванович повалился набок и ловил воду губами, пока не смахнул языком последние капли…
…а потом остался лежать. Перед глазами у него покачивались травинки, среди которых сновали муравьи, словно колюжи в лесу. Насекомые и впрямь будто повторяли действия людей, только в миниатюре: таскали с места на место хвоинки, что-то строили, искали еду…
— Суета сует, — припомнил граф из Екклесиаста, которого любил в подпитии цитировать Гедеон, — всё суета.
Прав был князь Львов, сто раз прав, увещевая молодого поручика. Говорил, что не будет толку от метаний бессмысленных, — так оно и вышло. Поиски приключений без ответа на вопрос — зачем это всё? — привели Фёдора Ивановича на дикий американский остров, откуда теперь один путь — в никуда. Апатия охватила графа, и всё ему сделалось безразлично. Подниматься не было никакого резона, и в ушибленной голове нехотя ворочалась единственная мысль: если это конец, то лишь бы скорее…
…но индейцы не торопились разделаться с пленником. Подступали сумерки, племя готовилось к ночлегу. Одни разошлись по шалашам, другие легли прямо на мох под деревьями: почему-то колюжи не боялись холода и одежды почти не носили. Разве что несколько стариков ещё днём развели костры, а теперь сдвинули угли в сторону и улеглись на прогретую землю, перемешанную с золой. Когда в ночи Фёдор Иванович закоченел, он подкатился под бок одному такому старику. Индеец продолжал невозмутимо похрапывать и чмокать колюжкой в отвисшей дряблой губе. Чуть согревшись, граф смежил веки и погрузился в сон…
…из которого его вывел пинок под рёбра. Два воина подхватили Фёдора Ивановича и рывком поставили на ноги. Один из колюжей размотал верёвку, которая стягивала запястья графа.
На рассвете над водой ещё плыл утренний туман, а племя уже пробудилось. Индейцы заполнили всю поляну, расчищенную вчера от деревьев и кустов, и встали в круг, на середину которого вытолкнули графа. Глухо погромыхивали бубны, обтянутые отсыревшей кожей. Шаман Стунуку расхаживал по кругу и поглядывал то на колюжей, то на Фёдора Ивановича. Он выкрикивал какие-то слова, от которых племя постепенно приходило в неистовство. Солнце поднималось, и чёрные глаза индейцев сверкали всё ярче. Они начали ритмичным уханьем отвечать шаману и подтанцовывать. Стунуку кричал ещё громче, его угловатые резкие движения становились всё шире, и двигался он всё быстрее.
Фёдор Иванович машинально размял затёкшие руки, но апатия не отпускала. Он словно со стороны смотрел на происходящее и, не зная ритуала, думал о том, что жизнь его сейчас закончится. Страха не было, хотя вспомнил граф рассказы о том, как свирепые колюжи убивали защитников Михайловского форта, как отрезали пленным уши, носы и пальцы, как засовывали в рот…
В изодранных штанах и рубашке, перепачканных золой, с всклокоченными волосами, в которых запутался лесной мусор, Фёдор Иванович немногим отличался от индейцев. По-особенному в кругу выглядел только Стунуку. На нём был надет шаманский доспех для защиты от враждебных духов. Голову покрывал тяжёлый убор из рогов горных коз. Поверх широкого кожаного нагрудника постукивали костяшки амулетов, связанных в ожерелья.
Передник Стунуку был расшит сложными узорами; икры шаман обернул меховыми ноговицами и в исступлённом танце вытаптывал мокасинами остатки травы. Левой рукой он тряс ритуальную погремушку, а правой взмахивал длинным деревянным кинжалом — такой же кинжал, но стальной, висел у каждого воина племени на груди в кожаных ножнах.
Охваченные чертобесием индейцы продолжали приплясывать и ухать. Кольцо медленно сжималось вокруг Фёдора Ивановича, шаман подходил всё ближе… Наконец, он оказался прямо перед графом и вдруг с криком ткнул его деревянным кинжалом в грудь. Остриё прорвало рубашку, но не коснулось тела, со стуком упершись в один из образков, скрытых под тканью. Стунуку отпрянул…
…а Фёдор Иванович словно проснулся. Казалось бы, монотонные движения толпы дикарей и мерный рокот бубнов должны были окончательно заворожить его, заставить смириться с неизбежной гибелью. Вместо этого граф снова почувствовал себя воином — как тогда, на Нуку-Гиве, после схватки с соседним племенем. В ушах его зазвучала песня, которой островитяне провожали побеждённых в последний путь, зная, что те никогда не вернутся. Фёдор Иванович набрал полную грудь воздуха — и в такт индейским бубнам подхватил эту песню, оглушительный заунывный вой, безжалостное напутствие мёртвым и грозное назидание живым.
Ничего подобного колюжи не слышали. Не бывало такого, чтобы обречённая жертва вела себя так странно и страшно. А граф продолжал выть, прочищая глотку; и в глазах его появился огонь, и поникшие бакенбарды снова встали дыбом, и спина распрямилась, и силой налились плечи, за которые придерживали его сзади два индейца.
Стунуку оторопел вместе с другими колюжами, но скоро спохватился. Отбросив погремушку, он снова шагнул к Фёдору Ивановичу, рванул на груди его рубаху и сгрёб образки в кулак. Реакция графа была неожиданной и молниеносной. В одно мгновение он перехватил руку шамана с образками, ударом в челюсть снизу свалил Стунуку навзничь; выдернул кинжал из ножен на груди у индейца, стоявшего за спиной, пырнул его в бок — и отскочил, ускользая от второго воина…
…который вцепился в рубаху. Ткань, порванная шаманом на груди, затрещала и окончательно лопнула. Уцелевший охранник тоже выхватил оружие, но Фёдор Иванович опередил его и с разворота полоснул клинком по горлу. Колюж стал падать, не выпуская рубаху. Граф выпростался из неё и кинжалом вспорол рукава — теперь ничто не стесняло его движений.
