American’eц (Жизнь и удивительные приключения авантюриста графа Фёдора Ивановича Толстого) - Миропольский Дмитрий
Зима на Аляске снежная, не чета петербургской. В начале ноября белым одеялом уже укрылись окрестные холмы, поросшие огромными елями. Граф быстро усвоил, как управлять нартами, пока наблюдал за своим каюром, и теперь мог согреваться работой. Монотонные окрестные пейзажи, вероятно, порадовали бы глаз его кузена-живописца, но деятельному Фёдору Ивановичу они кроме скуки ничего не навевали. Поговорить тоже было не с кем: каюры не знали русского языка.
— Кадьяк? Кодиак? Кыктаг? — на разные лады ежевечерне спрашивал граф, но алеуты молча качали головами, а если и говорили что-то, понять их Фёдор Иванович не мог при всём желании…
…зато в конце концов сообразил, что поворачивать к острову эскимосов никто не собирается: вереница упряжек скользила к родным островам алеутов. Северные олени — маленькие, черноголовые, с белыми плечами и плотным телом в жёсткой серой шерсти, — резво тянули нарты по бескрайней снежной целине всё дальше и дальше на запад. Кадьяк оставался на юге, где-то по левую руку. Когда бы и знал Фёдор Иванович — где именно, всё равно не добрался бы туда через ледяное море в одиночку. Граф продолжал следовать за своими спутниками, недобрым словом поминая Гедеона с его рассуждениями о том, что здешние американцы теперь тоже народ российский.
— Россиян-то кругом полно, — бурчал он себе под нос, — а русского ни одного, почитай, до самой весны теперь не увидишь… слова сказать не с кем… или хотя водки выпить…
Фёдор Иванович роптал напрасно: в долгой дороге он понемногу начал понимать алеутов, а они экипировали его и дали возможность выжить. Остатки одежды, пришедшей в негодность, граф сменил на туземный наряд — штаны из нерпичьей шкуры и высокие кожаные сапоги-торбаса мехом наружу, а поверх парки натянул непромокаемую камлейку из сивучьих кишок, подобие куртки с капюшоном. К своему острову алеутам пришлось идти на байдарах через прибрежный лёд, по злым чёрным волнам, под свирепым ветром. Намертво замерзали тесёмки, которыми на запястьях утягивались рукава, чтобы в них вода не попала; любой узел приходилось развязывать зубами, до крови обдирая дёсны.
За время пути щегольские бакенбарды Фёдора Ивановича разрослись в кудлатую чёрную бороду, а сам он уже держался наравне с алеутами в гребле и прочих надобностях дикой жизни. Когда же отряд прибыл на остров, граф узнал, что насчёт собеседника и водки он ошибался.
Селение стояло на берегу моря при устье реки. Сам Фёдор Иванович его, пожалуй, и не заметил бы: алеуты не строили домов, а зимой жили в полуземлянках на высоком месте, чтобы наблюдать за всей округой. Стены и крыши складывали из цельных древесных стволов, а после укрывали сухой травой, шкурами и дёрном. Снаружи такое жилище напоминало заснеженный холм внушительных размеров — в каждом умещались три-четыре десятка семей…
…и на меньший из таких холмов алеуты возвели Фёдора Ивановича, указав большой квадратный люк в крыше, который служил входом. Через него по бревну с зарубками граф спустился внутрь сажени на две. Скоро глаза привыкли к полумраку, слегка разбавленному светом из нескольких люков и масляных ламп. Взгляду открылся просторный зал с бревенчатым сводом. По стенам во всю длину тянулись широкие лежаки-нары, под которыми хранился скарб и домашняя утварь. Между лежаками стояли столбы и висели занавеси из циновок, отделявшие место каждой семьи.
В землянке, где оказался Фёдор Иванович, жил тойон и его близкие родственники. Здесь копошились женщины, кто-то спал, между нарами бегали дети. Пока граф озирался, сопровождавшие что-то рассказывали вождю.
— Итхаква! — прозвучало несколько раз.
Похоже, татуировки оставались наиболее сильным впечатлением алеутов. Тойон потеребил жидкую седую растительность на подбородке, вопросительно посмотрел на Фёдора Ивановича, и граф снял парку, чтобы показать рисунок. Старик вздрогнул.
— О?! — коротко произнёс он и, помешкав, поднялся с нар. С лампой в руке тойон обошёл кругом графа, изучая переплетение линий.
— Ну всё, холодно. — Фёдор Иванович натянул парку: ни очага, ни печки в землянке не было.
— Однако, привыкнешь, — вдруг сказал старый вождь по-русски, сел обратно на нары и указал изумлённому графу место рядом с собой: — Садись, говорить будем.
По его знаку женщина вытащила из-под нар большую бутыль и наполнила плошки. Фёдор Иванович потянул носом — водка! Он сделал несколько глотков. Водка была дрянная, но по телу тут же разлилось тепло. В голове с отвычки зашумело. Граф занюхал напиток меховым рукавом и снова подставил женщине плошку. Остальные алеуты выпили всего по глотку — больше вождь не позволил — и нехотя разошлись. Фёдор Иванович остался наедине с тойоном и сказал, блестя глазами:
— Господи, хорошо-то как! И никуда больше ехать не надо… Ты откуда русский знаешь?
Медленная речь вождя навевала уютную полудрёму: время перестало существовать. Выпивая и закусывая вяленым хвостом нерки, граф узнал, что племя торгует с русскими лет десять или больше, с тех пор ещё, когда Баранова не было. Охотники бьют кита, моржа и нерпу; бьют морского котика и морского бобра — калана, шкуру которого больше всего ценят купцы; бьют птицу и ловят рыбу…
— Однако, ты русский, — заметил тойон, когда Фёдор Иванович прикончил очередную порцию водки и потянулся к бутыли, чтобы налить ещё: старый алеут продолжал тянуть первую плошку. — Нам пить нельзя. Мы сразу дураки. Ты не дурак. Ты пьёшь, как русский. Люди думали раньше, ты Итхаква.
Граф небрежно дёрнул плечом.
— А я думал, итхаквой у вас татуировки называют.
— Итхаква бог, — строго сказал старик, и Фёдор Иванович приосанился, слушая дальше.
Выходило, что награда короля Тапега спасла ему жизнь. Колюжи затрепетали при виде чудесных рисунков, и алеуты перепугались, приняв графа за Бога Белого Забвения по прозванию Бегущий Ветер. Они поначалу решили, что перед ними суровый демон Итхаква, который может управлять снежными бурями; грозный дух, поедающий людей.
— Я не бог и не демон, — признался Фёдор Иванович, но водка гуляла в крови, и он добавил: — Я вождь. Великий Белый вождь.
Алеутский тойон спорить не стал. Полторы сотни семей в четырёх больших землянках спокойно приняли весть о том, что сын Итхаквы от белой женщины теперь живёт среди них и со временем станет новым вождём; что старый вождь отвёл ему место в жилище среди родственников и отдал в жёны внучку свою, луноликую красавицу Унук…
…и граф с головой окунулся в новую игру. Судьба его продолжала складываться по любимым книгам, словно в театре. Только до сей поры Фёдор Иванович играл роль д’Артаньяна, выписанного Куртилем де Сандра сто лет назад: ловил судьбу свою за хвост, не страшился путешествий в поисках славы и чуть что — лез в драку. Теперь же он с увлечением примерял на себя роль Робинзона Крузо, героя Даниэля Дефо, жившего на острове в дикой природе едва ли не как первобытный человек. Правда, алеутский остров был вполне обитаемым, а Пятница оказалась весьма милой услужливой девушкой, и к тому же немного знала русский язык. Граф с удовольствием вкушал радости нежданного супружества, не забывая притом поддерживать реноме воина и вождя, и самому себе казался теперь заслуженным, а не прозванным Американцем.
Фёдор Иванович ходил на охоту. Вместе с другими мужчинами племени он бил копьём сивучей и моржей на недальних лежбищах, бил дротиками нерпу и тюленя под берегом, а особенно ловко удавалось ему гарпунить каланов: двухпудовые морские бобры считались у алеутов непростой добычей, но за их роскошные шкуры по весне можно было выручить у купцов хорошие деньги. В какой-то момент граф поймал себя на том, что понимает Катлиана, который не устоял перед соблазном продать несколько тысяч таких шкур второй раз и ради того разорил Михайловский форт.
Птиц местные охотники добывали немудрёным метательным снарядом — связкой ремней с грузиками из камня или кости на концах. Самым сложным было незаметно подобраться к стае, а там снаряд хорошенько раскручивали над головой и метали, особенно не целясь: какая-нибудь птица непременно запутывалась в ремнях, и её оставалось только подобрать. Фёдор Иванович покрасовался перед Унук и сшиб нескольких птиц морской галькой, стреляя ею из лука. Девушка была в восторге, а граф с затаённым вздохом вспоминал, как так же радовалась его меткости бедная Исабель — на другом краю земли, не на северо-западе Северной Америки, а на юго-востоке Южной.
