Дорогой богов - Балязин Вольдемар Николаевич (читать книги без сокращений txt) 📗

В это время медленно и важно шедшие олдермены Сити прошли мимо, и по улице, завершая процессию, промаршировал отряд пеших гвардейцев с пиками на плечах и мечами у бедра. Гвардейцы были одеты в форму времен Генриха Восьмого и, как и ехавшие во главе процессии латники, подтверждали верность традициям старой, доброй Англии.

Когда гвардейцы прошли вперед по направлению к Вестминстерскому аббатству, толпа вокруг Вани, Беньовского и Лафайета стала редеть, люди начали расходиться в разные стороны, и постепенно на улице установился прежний порядок; покатились кареты и экипажи, неспешно двинулись солидные пешеходы, побежали мальчишки-рассыльные, засуетились приказчики.

Лафайет, снова немного смутившись, поклонился Беньовскому и Ване и сказал, что был бы рад еще раз встретиться с ними, но завтра ему надлежит выезжать в Париж.

Беньовский в ответ заверил Лафайета, что и он был бы не прочь продолжить начатую беседу, но внезапно обострившаяся болезнь не позволит ему встретиться с маркизом.

Церемонно поклонившись друг другу, они разошлись в разные стороны, но Ваня заметил, что Беньовский внимательно следит за Лафайетом. Беньовский подождал, пока карета Лафайета, стоявшая чуть впереди их фиакра, тронулась с места, и, только после того как она завернула за угол, велел вознице ехать дальше.

— Ты заметил, в чью карету сел наш новый знакомый? — спросил Беньовский Ваню.

— Богатая карета, лакей на запятках, да и лошади хоть куда, но чья она — не знаю, — сказал Ваня.

— На дверце кареты герб графа де Ноайя, французского посла в Лондоне, — ответил Морис. — И когда я увидел это, я вспомнил, что Лафайет в родстве с этой фамилией. Вот почему посол дал ему свою карету и… может быть, поэтому же маркиз не может встретиться с нами. Родственнику посла его апостолического величества короля Франции едва ли следует встречаться с бунтовщиком, который поднял оружие против его короля.

«Да, — подумал Ваня, — воистину сложна жизнь в Европе. Ничего не делается в простоте душевной. Все имеет второй, скрытый смысл. Как бы не оказалась эта наша новая жизнь потруднее жизни в лесах Мадагаскара…»

Путешественники поселились в доме книгоиздателя, историка и астронома Гиацинта Магеллана. Дом его, как и множество домов Лондона, был двухэтажным, сложенным из когда-то красного кирпича. От дыма и угольной пыли, извергаемой десятками тысяч каминов, дом почернел и стал как две капли воды похожим на своих многочисленных братьев-близнецов, тянувшихся во все стороны от него на много миль. Как и возле других домов, перед жилищем Гиацинта Магеллана был разбит небольшой садик. Летом, по-видимому, он всем был хорош, но сейчас трава в нем пожелтела и пожухла, кусты стояли голые и мокрые, а вымощенная кирпичом дорожка покрылась тонким слоем липкой земли и глины.

Беньовский решил пока что из Англии никуда не уезжать. Здесь он был в безопасности. Если бы он оказался во Франции или у себя дома, во владениях любезной императрицы Марии Терезии, то едва ли мог бы рассчитывать на что-нибудь хорошее.

Болезнь его не проходила. Его бросало то в жар, то в холод, по ночам ломило все кости, днем болела голова, и он решил подлечиться, отдохнуть, а когда приступы будут не столь уж сильными — писать.

Он предложил Гиацинту Магеллану издать мемуары о жизни и приключениях графа и барона Мориса Августа Беньовского в Африке, АЗИИ и Европе, в Тихом, Индийском и Атлантическом океанах. Магеллан согласился и предложил Беньовскому и Ване на время работы поселиться у него. Хозяин отвел своим гостям две небольшие комнатки и иногда наведывался то к одному, то к другому из них. Оставаясь один, Ваня часто вспоминал войну на Мадагаскаре, долгий и нелегкий переход в Европу.

Однако чаще всего представлял он себе события последних дней, когда их корабль пришел в английскую гавань Портсмут. Здесь он и Беньовский распрощались со своими товарищами, делившими с ними тяготы и невзгоды пути длиною в пять с половиной лет. Их верные спутники и друзья в Портсмуте пересели на корабль, уходивший во французский порт Гавр, с тем чтобы из Франции отплыть в Россию. И, думая об этом, Ваня иногда спрашивал себя: «А не лучше ли было ему вместе с ними отправиться домой?» Но сознание того, что учитель болен и нуждается в уходе и помощи, заглушало эти сомнения. По вечерам и Ваня и Беньовский спускались вниз и вместе с хозяином сидели у большого камина, где весело потрескивали угли, через каждые пятнадцать минут переливчато звенели старинные часы с поблескивающим медью циферблатом и пахло разогретым воском и книжной пылью. С темных от времени портретов, висящих в простенках между шкафами, смотрели достопочтенные предки хозяина — типографщики, ученые, священники и юристы.

Магеллан не был женат. Хозяйство вела его сестра — тихая, болезненного вида старая дева, все вечера проводившая в церкви.

Однажды, когда они, как обычно, сидели у горящего камина, раздался стук в дверь, и на пороге появился почтальон. Из большой кожаной сумки он достал конверт и, с трудом выговорив непривычные фамилии «Бэньизкоу и Узтьючайнинофф», вручил им довольно толстое письмо, Морис расплатился с почтальоном и, придвинувшись к огню, развернул первый лист.

Ваня тоже подвинул свое кресло к камину и, мельком взглянув на исписанный ровными, мелкими буквами лист, узнал почерк Алексея Чулошникова.

Морис пробежал глазами несколько строчек и затем, объяснив безучастно сидевшему рядом Магеллану, от кого именно получили они письмо, начал читать:

— «Любезные государи мои, Морис Августович и Иван Алексеевич! Как мы с вами и договорились, пишу вам о делах, кои произошли с нами после того, как артель наша ушла из Портзмута в Гавр».

И Ваня вспомнил, как крепко обнял он Алексея Чулошникова перед тем, как тот взбежал по трапу на корабль, отходящий в Гавр, как сильно сжал ему руку и, взглянув прямо в глаза, сказал: «Ну, Алексей, не поминай лихом! Если что было не так, прости. Даст бог, свидимся еще». Вспомнил и то, как Чулошников ничего не сказал в ответ ему, только поцеловал по русскому обычаю троекратно и пошел на корабль легко и споро.

И когда отошел корабль в море, то дольше всех махал ему рукой Алексей, как бы напоминая еще раз об уговоре, который был у них заключен во время перехода от Мадагаскара до Европы. Вспомнив об этом, Ваня взглянул на бледного, сильно похудевшего Беньовского и подумал: «Как только вылечится Морис Августович, так и исполню, что обещал Алексею: в Портзмут, оттуда на материк, а там три-четыре недели — и я в России».

Между тем Беньовский продолжал:

— «Еще сообщаю, что, когда я вместе с Алексеем Андреяновым пребывал в Гавре, встретили мы некоего русского человека, коий и назвался Федором Каржавиным [13]. Оный человек ехать в Россию нас накрепко отговаривал, говорил, что-де государыне верить никак нельзя. И что после возмущения пугачевского ждет нас неминуемо вечная каторга. Однако мы спорили супротив оного Федора накрепко и решения своего не переменили. Из Гавра выехали все мы на другой день по прибытии и еще через пять суток добрались до Парижа.

И то удивительно, что в сем Вавилоне, где 967 улиц, кроме переулков, и 50 тысяч домов, встретил я штурманскую вдову Ульяну Захарьину, оказавшуюся ныне женой Петра Хрущова. От Ульяны и Петра узнал я о судьбе всех наших товарищей. Сам Петр и Дмитрий Кузнецов служат в армии французского короля капитанами. Мейдер и Винблад уехали в Швецию, остальные возвратились в Россию. Здешний российский министр-резидент, господин Хотинский, о том мне рассказал доподлинно и обещал, что и нам будет дозволено на родину возвратиться.

Последние слова пишу для тебя, Иван. Об уговоре нашем ты помнишь. И как только сможешь, то поезжай домой и ты. Негоже русскому человеку по всему свету скитаться и помереть невесть где без причастия и покаяния. Ждать тебя будем до рождества, потому как господин резидент говорил, что к рождеству надеется он от государыни сатисфакцию просьбы нашей получить. Ежели до рождества поспеешь, то ищи меня в доме господина Жака Фелисье на улице Бочаров.