American’eц (Жизнь и удивительные приключения авантюриста графа Фёдора Ивановича Толстого) - Миропольский Дмитрий
Всё время, которое Тапега со свитой провёл на корабле, а его подданные плескались у борта, Фёдор Иванович рассматривал туземцев с растущим интересом. «Хоть сейчас к нам в Преображенский полк!» — думал он. Нукугивские мужчины были удивительно красивы, притом любой из них ростом достигал шести английских футов.
Островитяне прикрывали срам набедренными повязками. Некоторые стригли волосы вкруг всей головы, оставляя их только на темени. Другие выбривали всю голову так, чтобы по сторонам остались две толстых пряди: их завязывали в пучки наподобие рогов. Третьи брили полголовы, сохраняя волосы на второй половине. Уши воинов украшали серьги из морских раковин, а шеи — ожерелья из кабаньих клыков, зубов косатки и тонких кусочков дерева, усаженных красными горошинами. Мужчины красили тела в желтоватый цвет или смазывали кожу кокосовым маслом, однако особенное внимание Фёдора Ивановича привлекли татуировки, которыми был покрыт каждый воин. На могучем теле Тапеги не осталось и квадратного дюйма без рисунка из переплетающихся затейливых шрамов и цветных наколок, изображавших птиц и растительные орнаменты; даже бритую голову короля испещряли фигуры.
Туземные женщины обходились без татуировок и ограничивались рисунками на руках, но смутили решительно всю экспедицию, появившись на корабле в привычных туалетах — или, лучше сказать, почти без одежды. Небольшие куски светлой ткани одним концом охватывали бёдра, другим же были переброшены через левое плечо, оставляя обнажёнными одну или обе полных груди с лиловыми изюминами сосков. Для россиян после двух с половиной месяцев плавания зрелище глянцевых женских тел стало невыносимым испытанием…
…тем более, стоило Тапеге с попугаем, прочими подарками и свитой на закате отбыть с корабля, — мужчины-пловцы тоже направились к берегу, но больше ста женщин, совсем нагих или в эфемерных юбках, продолжали плескаться с обоих бортов. Столпившиеся на палубе матросы не понимали певучую речь, которая доносилась от воды, но откровенные жесты и телодвижения темнокожих русалок яснее ясного обнаруживали их намерения, вполне совпадавшие с ответным желанием изголодавшегося экипажа. И чем темнее становилось небо над океаном, тем более жалостливо звучали голоса искусительниц.
Когда Крузенштерн вошёл в каюту, которую делил с Резановым, камергер надевал башмаки, решив совершить перед сном променад.
— Если позволите, я не рекомендовал бы вашему превосходительству сейчас выходить на палубу, — сказал капитан и устало опустился на койку.
— Отчего же? — вскинул брови Николай Петрович. — Что мне мешает после стольких недель на жестоких волнах спокойно полюбоваться ночным видом на Нуку-Гиву?
— Боюсь, виды окажутся несколько… гм… неожиданными. — Крузенштерн говорил без охоты. — Днём команда была всецело занята корабельной работой, а сейчас я позволил пустить на борт женщин.
Как он и предполагал, Резанов пулей вылетел из каюты на палубу — и вскоре вернулся обратно в крайней степени возмущения.
— Вы знаете, что там происходит? — Потрясённый Николай Петрович судорожно жестикулировал и с трудом подбирал слова. — Это же… непередаваемо! Это… неописуемо! Они же на каждом свободном месте… на досках, на бочках, на ящиках… наши… наши матросы с чёрными! Без зазрения совести… бок о бок друг с другом… у всех на виду предаются похоти… Они… они рычат, как животные!
Камергер говорил всё громче, нимало не заботясь о том, что его могут слышать в других каютах.
— Обещаю вам, что женщины будут приходить только ночью, когда все работы выполнены, — примирительным тоном сказал Крузенштерн. — Придут раза два-три. После я настрого запрещу пускать их на корабль.
Николай Петрович изумлённо уставился на капитана:
— А до тех пор? До тех пор вы будете поощрять свальный грех?! — взвизгнул он. — Будете потакать этому… этому нижайшему, мерзейшему сладострастию?!
— До тех пор я буду стараться удержать команду в повиновении, чтобы не допустить малейшей возможности к тому, из-за чего наш бедный Робертс оказался на этом острове, — рубанул в ответ Крузенштерн, и Резанов запоздало сообразил, что наверняка то же самое происходило на Санта-Катарине.
В самом деле, за время плавания команда без женщин дичала, не имея возможности к удовлетворению естественной потребности. Сила и злость, которые долгими неделями копились в молодых мужчинах, могли выплеснуться в самый неожиданный момент — и привести к самым печальным последствиям, на которые намекнул капитан.
Сам Резанов при переходе экватора упоминал про Стеньку Разина и беспощадный русский бунт, но по прибытии в Бразилию жил в доме губернатора, пользовался интимными услугами приходящих дам — и остался в неведении о встречах команды с местными жрицами любви. Американские порты в этом смысле ничем не отличались от портов Европы, и на бразильский берег, населённый португальцами, матросы могли сходить без опаски — это было своего рода поощрение, которое каждый старался заслужить. Здесь же, в окружении дикарей, стоило держаться корабля: любая вылазка на чужую территорию грозила гибелью. Да и как ещё мог совладать капитан с распалёнными страстью моряками, которые оказались на расстоянии вытянутой руки от сотни нагих женщин, готовых на всё за кусок старого железного обруча?
— Похотливые животные! — повторял Резанов. — Это не райский остров, это гнуснейшее вместилище разврата, населённое похотливыми животными!
Крузенштерн тяжело вздохнул и молвил:
— Днём вы могли видеть, как эти бедные творения весело резвились, словно дети, не имея ни малейшего понятия о своём жалком положении. Дикарки развратны куда меньше европейских дам! Если тех в случайные объятия действительно толкают похоть и алчность, то этих поощряют их собственные мужчины, равно как и крайняя нужда в железе…
Лёжа в тесном гробике своей каюты, Фёдор Иванович сквозь дрёму слышал монотонный голос капитана и крики Резанова. Воспоминания об интрижке с блудливыми англичанками и о неистовых ночах с Исабель были достаточно свежи, однако времени прошло уже немало: когда бы не брезгливость — он, пожалуй, согласился бы сейчас ненадолго поменяться местами с каким-нибудь матросом.
В меркнущем сознании графа соблазнительно изгибались белозубые женщины с тёмной кожей, блестящей от кокосового масла. Фёдор Иванович провалился в сон и провёл весьма беспокойную ночь.
Глава XII
— Вашсиятьство, а негры капитану свинью подложили! — зубоскалил на следующее утро Пашка, развлекая графа.
Оказалось, с рассветом король Тапега прислал Крузенштерну весьма упитанного борова. Капитан почёл это знаком гостеприимства, Робертс же продолжал утверждать: на острове принято выпрашивать подарки, но не отдариваться в ответ.
— Возможно, вы недостаточно точно перевели мои слова, — предположил Крузенштерн, — и королю показалось, что давешний попугай продан ему, а не подарен. Однако теперь я знаю, что здесь торгуют свиньями. Это хорошо, — сказал он и распорядился держать под замком топоры, ножи и гвозди, предмет особенного интереса дикарей в любой части света. На эти ценности капитан рассчитывал выменять свиней…
…а пока назначил вылазку на остров для ответного визита королю и разведки места, где можно пополнить запас пресной воды. Приязнь, которую выказал путешественникам Тапега со своей роднёй, равно как и миролюбие прочих островитян, подавали надежду на мирный приём по прибытии на берег, но Крузенштерн из предосторожности всё же собрал вооружённый отряд. В одной шлюпке с ним отправились большинство корабельных офицеров — каждый с двумя пистолетами и саблей, — вторую заняли шесть человек с ружьями; пистолеты и сабли были также у всех гребцов.
Граф Толстой настоял на своём участии в вылазке и вооружился до зубов. Николай Петрович, глядя на его бравый вид, без боязни присоединился к отряду. Прочим кавалерам свиты с оставшимися на борту офицерами и матросами поручили охранять корабль до возвращения разведчиков. Крузенштерна смущала многочисленность туземцев, которые на лодках и вплавь по-прежнему окружали «Надежду», предлагая свои товары; к тому ещё целая толпа виднелась у берега бухты. Капитан не желал допустить, чтобы в отсутствие части охраны на корабле появились чужаки. Для острастки был сделан пушечный выстрел, а на грот-мачте поднят красный флаг. Робертс добавил от себя ещё кое-что: он взял рупор и, обратившись ко всем островитянам, которые только могли его слышать, громогласно крикнул:
