Дуэль в Кабуле - Гус Михаил Семенович (бесплатная библиотека электронных книг .TXT) 📗
В таких обстоятельствах неблагоразумно было бы, полагал Родофиникин, вновь возбуждать подозрительность Англии и способствовать ее проискам на Кавказе и в Турции, предпринимая какие-либо действия в Афганистане.
Нессельроде и Родофиникин старательно обсуждали и взвешивали международную обстановку.
Был послан еще один запрос Симоничу о положении в Афганистане и его отношениях с Персией.
Тем временем военный министр прикомандировал Виткевича к Азиатскому департаменту с поручением изучить в Главном штабе материалы об Афганистане и сопредельных странах, а также сочинения британских путешественников, объединявших в своем лице дипломата и разведчика.
Сверх того, Родофиникин уполномочил Виткевича повидаться с прибывшим в столицу Голубовым и выяснить, возможна ли посылка Дост Мухаммеду товаров в кредит.
3
Зал театра был переполнен. Весь «свет» собрался на первое представление новой оперы, которой сам император дал имя «Жизнь за царя».
Вдруг, словно по мановению дирижерской палочки, весь зал поднялся, все повернулись в одну сторону: в крайней, у самой сцены, ложе бенуара появился Николай.
Виткевич уже видел немало портретов царя в окнах магазинов на Невском, Малой Морской. А теперь он видел императора воочию.
Из ложи как раз напротив царской Николай был виден очень хорошо: огромный рост, затянутая талия, высокий, но слегка вдавленный лоб, прямой нос, красивый рот, словом, греческий профиль лица, — и на нем выражение суровости и непреклонности, так не идущее, казалось бы, к возгласам «ура» и буре аплодисментов, коими встретил зал своего монарха.
Николай поклонился, сел…
Погас свет. Раздались звуки увертюры.
Виткевич попал в театр по счастливой случайности: билеты на первое представление новой оперы были распроданы давно. А Виткевич как раз в день спектакля посетил Карелина, чтобы отдать ему письмо его брата из Оренбурга, и был приглашен на премьеру.
Ян любил, тонко чувствовал музыку и искренне наслаждался оперой Глинки, мужественной и мелодичной, яркой в выражении народного характера Ивана Сусанина, простого русского мужика…
Карелин, пригласивший в театр поляка Виткевича, в душе уже пожалел о своей опрометчивости…
Кончился первый акт. Карелин с опаской поглядел на своего гостя. Виткевич, словно угадав его сомнения, обратился к его жене:
— Нет ничего печальнее, когда история сталкивает два родных народа! И вместо столь естественной дружбы — непримиримая вражда. Когда же придет ей конец!
— Не правда ли, музыка прелестна и так не похожа на итальянскую! — отвечала Карелина, не желая поддерживать разговор на щекотливую тему.
Виткевич предложил ей руку, и они вышли в ярко освещенное фойе. «Весь» Петербург блистал золотым шитьем мундиров, эполетами, лентами и звездами, огнями драгоценных камней.
— Как странно, — невольно вырвалось у Виткевича, — со сцены льется русская речь, воспевается подвиг русского патриотизма, а здесь не слышно ни одного русского слова.
На французском языке выражали дамы свой восторг, и им вторили солидные мужчины.
И вдруг Виткевич услышал знакомый голос, говоривший по-русски.
Ян обернулся и увидел Пушкина, шедшего об руку; с грузным, немолодым, но подвижным человеком.
Пушкин с жаром и громко говорил ему:
— Изумительно, невероятно! Впервые слышим русскую, понимаете ли, Тургенев, русскую оперу!
Прозвенел звонок, публика хлынула в зал. Войдя в ложу, Виткевич поискал глазами Пушкина и увидел его внизу в ложе, а рядом с ним ослепительно красивую женщину.
«Его жена», — догадался Виткевич.
Карелина, проследив взор своего гостя, улыбнулась и промолвила:
— Первейшая красавица жена у нашего поэта… И как он, бедняга, некрасив рядом с нею.
Карелина хотела что-то еще сказать, но муж сделал неприметный знак, и она смолкла… А сказать она хотела о ревности Пушкина, о дуэльной истории, которая была известна всему Петербургу, как Пушкин вызывал на поединок гвардейца Дантеса, а кончилось тем, что француз женился на свояченице поэта.
В следующем антракте Виткевич вышел в коридор один. Медленно двигаясь в гуще толпы, он присматривался, прислушивался, желая уловить сокровенную суть этого мира.
А вот снова Пушкин, теперь один, — задумчив, даже грустен, медленно идет навстречу.
Пока Виткевич раздумывал, кланяться ли ему, Пушкин увидел его и, остановившись, воскликнул:
— Ба, кого я вижу! Молодой изгнанник из степей киргизских перенесся в Северную Пальмиру!
Виткевич крепко пожал протянутую ему руку и выразил радость, что не забыт Александром Сергеевичем.
— Да куда же забыть вас, — рассмеялся Пушкин, — не часто встречаешь людей с такой прихотливой судьбой!
И закидал Виткевича вопросами:
— Надолго ли к нам? С какой целью? Что Перовский? Что Даль? Впрочем, не отвечайте, здесь не место. Приходите ко мне на Мойку, вдосталь наговоримся…
Виткевич благодарил за приглашение, а Пушкин, окликнув кого-то в толпе, еще раз сжал руку Яна и отошел.
Виткевич вернулся в зрительный зал.
…Прозвучали последние такты музыки, занавес опустился. Николай, вставши во весь свой рост, громко хлопал. Зал гремел аплодисментами. Занавес поднялся…
Артисты низко кланялись, оборотясь к царской ложе. Сусанин, выйдя к рампе, опустился на колени перед ложей Николая.
Виткевич тихо, чтобы не обратить на себя внимания, вышел в коридор.
Из зала доносились крики «ура», и хор снова запел: «Славься, славься, наш русский царь».
— Не царь, одолевший врага, а народ, — горячо сказал Виткевич вслух.
Лакей, дремавший в ожидании господ на скамье у сложенных шуб, встрепенулся, озираясь…
4
С Голубовым Виткевич встретился в трактире Палкина, в особой комнате позади общего зала.
— Накормлю я вас, сударь, — говорил Голубов, — по-нашему, по-русски… Небось в отеле этом, «Париже», как его, лягушками кормят… Да нет, я шучу, не такой уж я темный мужичишко. А стерляжья уха, да кулебяка, да белые грибы на сковородке, да поджарка — этого никакой француз не сготовит.
После сытного обеда, во время которого Голубов ни о чем говорить не стал, завязалась беседа.
Голубов внимательно выслушал рассказ о Бухаре, об Афганистане, о возможности расширить торговлю российскую в этих странах. О посланце афганском, как и о просьбе Дост Мухаммеда помочь ему против англичан, Виткевич, разумеется, умолчал. Окончив свой рассказ, он выжидал, что скажет Голубов. Но тот не спешил. Умный, проницательный, бывалый, что называется тертый калач, он почувствовал, что молодой офицер чего-то не договаривает.
Помолчав, Голубов спросил:
— Ты, батюшка, — извини, что на «ты» называю, — ведь я тебе в отцы гожусь! Мы, торговые люди, опора государства… Так что не след с нами в прятки играть. Скажи прямо, чего тебе надобно?
Виткевич недоумевал: что сказать? Голубов положил ему руку на колено и доверительно произнес:
— Да ты не бойся, не бойся! Я — человек государственный…
Тогда в осторожных выражениях Виткевич рассказал Голубову, что может возникнуть надобность послать товары одному владетелю афганскому.
— Ага, Мухаммеду кабульскому, — перебил Голубов. — Как же, знаю, знаю. Ты не смотри на меня так! Читал я книгу Бернса. Из нее вытекает, что торговля индийская и вообще восточная идти должна в Европу через Россию — англичанам сие не по вкусу, и потому хотят они прибрать к рукам и Кабул, и Бухару… Так ведь?
Виткевич утвердительно кивнул головой.
— Товары наши должны господствовать на рынках от вашей реки Урал до Инда! — Голубов стукнул кулаком по ручке кресла. — Тебя Родофиникин ко мне послал? Так и скажи этому греку: мало товаров одних! Тысячи наших русских молодцов и восемь пушек всю Среднюю Азию в трепет приведут! Форты надобно строить и при них торговые фактории — на Сыр-Дарье, Теджене, Оксусе… Да только не послушают русского человека наши немцы: Нессельроде, а при нем барон Бруннов первый помощник, а в Париже Пален, а в Берлине Медем, а в Лондоне — Поццо, впрочем, он корсиканец, да все один черт!
