Капитан полевой артиллерии - Карпущенко Сергей Васильевич (книги онлайн полные версии .txt) 📗

На следующий день немцы вновь бомбардировали «Царский дар» сорокадвухсантиметровыми фугасами и снова не причинили форту великого вреда. И как только замолкли большие калибры, в атаку двинулась пехота, которая теперь была куда осторожней, старалась использовать лощину, где огонь не настигал их, часто залегала, зарывалась в землю. Спустя три часа вновь заговорили тяжелые калибры немцев, пытаясь врасплох застать защитников, открыто действовать на валгангах форта. Но прицел был взят неверно, и бомбы стали падать на выдвинувшийся вперед ландвер, терпевший в течение часа сильные потери. К концу дня немцам все же удалось занять окоп, вырытый в двухстах саженях от верков центральной части форта, который по неосторожности почему-то был не занят русскими.

Батарея Лихунова безостановочно стреляла по пехоте немцев беглым огнем, но и по ней стреляли. За день выбыло еще несколько нижних чинов и было безнадежно повреждено одно орудие. Все трудней становилось подвозить патроны. На вышку Лихунов уже не залезал – под непрерывным обстрелом батареи это было делом безрассудным. Атака в тот день прекратилась внезапно, и на завоеванном пространстве, в наспех вырытых окопчиках и в большом русском окопе, зарывшись в землю, остались ночевать немецкие солдаты, старики и юноши, совсем не считавшие себя выигравшими сегодняшний бой.

Спали в ту ночь на батарее по очереди, потому что снова нужно было возить патроны и ремонтировать орудийные окопы. Но канониры, бомбардиры, фейерверкеры, видел Лихунов, не выказывали ни малейшей слабости, потому что каждый знал, что их судьбы успели забрести туда, откуда им не поможет выбраться никто, кроме них самих. Кривицкий, осунувшийся, с посеревшим лицом, но счастливый от удачи последних дней, подошел к Лихунову, пытавшемуся с фельдфебелем определить, совершенно ли безнадежно повреждено орудие.

– Бесполезно, – поднялся Лихунов со злым лицом. – Отвезти его в сторону, чтобы не мешало, – сказал он фельдфебелю и принял из его рук тряпицу, чтобы вытереть запачканные смазкой ладони. И, уже обращаясь к Кривицкому, заявил: – Какая жалость! Всего-то ухо отбито, что с компрессором соединяет, а на месте отремонтироваться не сможем. Обидно!

– Ну что ж, – улыбнулся юноша, – будем с тремя воевать.

– Даже если одно останется, и то… – хмуро, но решительно сказал Лихунов.

Кривицкий посмотрел на Лихунова с обожанием. Он совсем не помнил свою обиду за тот ненужный, нелепый выговор, сделанный командиром два дня назад.

– Конечно, конечно! – горячо заговорил он. – Если одна всего пушка на батарее останется, и тогда даже воевать будем! Только, пожалуйста, Константин Николаевич, голубчик, не лазайте вы больше на вышку – ведь это счастливая случайность только, что вас еще не убило там. Ну обещайте мне! Прошу вас.

Кривицкий смотрел прямо в глаза Лихунову с такой преданностью и сыновьей нежностью, что память вновь назойливо подсунула ему тот недавний эпизод, которого Лихунов внутренне безумно стыдился, хотя и не показывал виду.

– Я обещаю, поручик, – как можно доброжелательнее сказал он, – завтра послать на вышку вас. Надеюсь, счастливая случайность и вас не обойдет.

Лихунов увидел, как украсилась улыбкой, счастливой и восторженной, лицо молодого человека, но не смог не заметить, что в глазах его вспыхнул и погас огонек тревоги, хотя он и подумал тотчас, что это ему только показалось.

Утро третьего августа выдалось туманным, что было очень важным для штурмующих. Пространство едва просматривалось с вышки, но Кривицкий, как казалось молодому человеку, делал верные наблюдения, и все посланные к проволочным заграждениям германские пионеры [1] были уничтожены огнем трех орудий батареи Лихунова. Но вот опять заохала тяжелая артиллерия немцев, бивших уже не по форту, а по засеченным в минувшие дни полевым батареям русских, находившихся на флангах форта, и одновременно с действием крупнокалиберных гаубиц против центрального редюта «Царского дара» вновь были посланы штурмовые колонны ландвера, еще более отважного по причине усиленной винной порции, выданной солдатам по особому приказу генерала Безелера.

Казалось, что ворота адовой бездны растворились. Земля под ногами артиллеристов сотрясалась, удушливо пахло толом, в ноздри, в горло набивалась пыль поднятой в воздух земли, вывороченной взрывами, делавшими людей глухими, рвавшими им барабанные перепонки, отбрасывавшими их славные тела на десяток саженей. Но эти люди, оглушенные, ослепленные взрывами, все же тащили к своим маленьким пушкам патроны, втискивали их скользкие тела в разогретые стрельбой орудия и палили туда, где, по их предположению, находились другие люди, и, не видя результатов своей стрельбы, радовались уже тому, что их пушки дергались назад, когда они тянули шнур, и что на землю выпадала пустая дымящаяся гильза, когда они дергали на себя рукоять затвора.

А Лихунов, весь облепленный грязью, с перекошенным судорогой азарта лицом, сознававший, что сейчас происходит именно то, чего он так страстно желал, сам наводил орудия на цель, которую представлял лишь каким-то нездоровым, сверхчувственным чутьем, хотя иногда до него доносился откуда-то издалека голос его помощника, кричавшего с вышки о том, куда следует стрелять. Мысль о том, что Кривицкого могут убить, мгновенно озарила сознание Лихунова лишь в самый разгар обстрела, когда всю батарею уже заволокло дымом и мельчайшей завесой пыли. «Что я делаю? Надо приказать мальчишке спуститься! Он погибнет!» Лихунов обернулся в сторону вышки, стоявшей в пятнадцати саженях от левого орудия, и с ужасом увидел, что деревянная семисаженная вышка горит. Отчего она могла так быстро вспыхнуть, Лихунов не мог понять, но несомненным было для него сейчас лишь то, что по лестнице Кривицкий спуститься уже не сможет.

– Паша! Паша! – неистово заорал Лихунов, впервые называя по имени своего помощника. – Прыгай вниз! Не бойся, прыгай! Приказываю! Вышка горит!

Сквозь рваные клочья дыма Лихунов видел, как на площадке вышки мечется от перила к перилу фигурка поручика, который, казалось, силился перегнуться через ограждение, но ему то ли было страшно, то ли не хватило сил. Одежда на нем уже горела.

«Он ранен!» – со страхом подумал Лихунов и снова заорал:

– Да прыгай же ты-ы-ы!!!

Но Кривицкий прыгать, как видно, не мог. Он уже только лежал на помосте площадки, была видна лишь одна его голова, которую он с трудом оторвал от досок настила и с трудом прокричал:

– На прово-лочное… наводи-те… режут… прицел… тринадцать!

И пламя, подточив где-то внизу деревянную опору вышки, вдруг сделалось больше, взметнулось над покореженными, сложившимися в гармошку обломками, взвилось факелом в небо, смрадное и черное, рассыпало пепел и искры и тут же укоротило само себя до размеров печального погребального костра.

Из-под обломков вышки Кривицкого достали уже мертвым. Тело его было обезображено огнем, и в скрюченных, почерневших пальцах он сжимал бинокль. Лихунов смотрел на труп помощника, и вдруг что-то клокотнуло у него в горле, но самообладание тут же вернулось к нему, и он сказал стоявшим рядом канонирам, вытаскивавшим наблюдателя из-под обломков:

– Бинокль… возьмите у него. Он мне нужен… если не разбился… – И, еще раз посмотрев на убитого войной молодого человека, пошел отдавать приказания.

И батарея стреляла… Но вскоре было подбито еще одно орудие, потом второе, перебито до двух третей прислуги, и патронов, даже с учетом того, что стрелять могла лишь одна пушка, оставалось лишь на полчаса боя. А немцы заняли уже ров форта и готовились к последнему штурму…

Взрыва Лихунов не услышал, но увидел лишь яркую, ослепительно белую вспышку и почувствовал острую боль, пронзившую его висок. И тут же черный, некрасивый, смрадный мир, который еще недавно он так любил и ненавидел одновременно, мир войн, насилий и узаконенных злодейств, сменился совершенной пустотой, которую он, однако, каким-то краешком, одной частичкой мозга своего все же ощущал и даже удивлялся, что может быть на свете такая тишина. И из тишины этой вдруг постепенно вышел, точно родился, тонкий, серебристый смех его покойной дочери, забытый им надежно. Он улыбнулся, удовлетворенный, и больше не слышал ничего – ни смеха этого, ни тишины.