Капитан полевой артиллерии - Карпущенко Сергей Васильевич (книги онлайн полные версии .txt) 📗
И Лихунову стало вдруг безумно стыдно за свой жестокий, бездумный выговор, и соединились у него в сознании внезапно, словно столкнулись в небе две звезды, две разные мысли – о себе и о войне, – и дали они в соединении своем другую мысль: он и война похожи друг на друга.
ГЛАВА 19
Еще только занималась заря, а германские тяжелые орудия начали бомбардировку «Царского дара». Огромные, многопудовые массы металла, начиненные страшной силой, спрятанной до поры в их толстых оболочках, с воем неслись к невысоким, некрасивым строениям, прятавшим в глубине своих подземных казематов людей, страшно боящихся этих летящих ублюдков. Многопудовые металлические чудовища падали на землю неподалеку от серых, приземистых верков форта, вырывали с корнем деревья и подбрасывали их высоко вверх, иные снаряды попадали прямо в железобетонный панцирь форта, раскалывались, и из них вырывалась страшная сила, спрятанная в сталь людьми, желающими смерти других людей. Но страшной этой силы было совсем недостаточно для того, чтобы убить сидевших в каменных погребах форта солдат, потому что другие люди, не менее талантливые, чем те, что создавали огромные дальнобойные пушки, долго думали над тем, как защищать своих соплеменников от кошмарной силы накормленных взрывчаткой стальных чудовищ. И десятифутовая скорлупа, за которой прятались люди, лишь сотрясалась, терзаемая жестокими укусами снарядов, но не ломалась, не рушилась, как того хотели нападающие, и берегла под собой измученных страхом людей, превратившихся сейчас в одно многоголовое животное, но шептавшее молитву одними устами.
Лихунов был уверен, что сразу же за артиллерийским обстрелом начнется атака пехоты, поэтому, едва стихла страшная, изматывающая канонада, он полез на установленную рядом с орудиями вышку, чтобы узнать наверняка, откуда немцы начнут наступление. По счастью, вышка совсем не пострадала от обстрела, не задели снаряды и артиллеристов, скрывавшихся в хороших, крепких блиндажах. Он успел заметить лишь, что те вылезали из укрытий бледные, с дергающимися губами, крестились, но тут же чувство долга возвращало им и разум, и решимость – проверяли, не повреждены ли пушки, устанавливали на орудиях прицельные приспособления, тащили из ровиков лотки с патронами. Делали все это совершенно молча, с нахмуренными лицами, словно затаив на немца крепкую обиду за то, что заставил их бояться его орудий.
С вышки Лихунов увидел изрытое страшными воронками пространство перед фортом, множество поваленных, выдранных с корнем деревьев. Посмотрел на стены форта – на железобетонных верках в нескольких местах виднелись глубокие выбоины, сколы, но разрушений значительных он не увидел. «И впрямь египетская пирамида», – успел он подумать, но тут же вновь ушел в пространство, раскинувшееся за густым проволочным заграждением, – оттуда сейчас должны были двинуть немцы. И на форте тоже догадались об этом. На валганге уже копошились люди, занимали свои места у бруствера стрелки, подтаскивались пулеметы, до Лихунова доносились команды, но через минуту все замерло в ожидании боя, и из леса, всего в восьмистах саженях от форта, вдруг вышли первые цепи германской пехоты. Немцы отделились от зелени леса почти незаметно, неслышно. Их серо-зеленые мундиры показались вначале колыхнувшимся кустарником, но вот уже стало видно, что это живые люди, идущие чуть согнувшись с интервалом шагов десять-пятнадцать между каждой цепью. Они явились перед Лихуновым, ждавшим их появления, так неожиданно и так близко, что он на несколько секунд замешкался, соображая, какой скомандовать прицел, но внезапное оцепенение оставило его, и Лихунов, перегибаясь через перила вышки, прокричал стоявшему неподалеку Кривицкому:
– По пехоте противника! По визирной трубке! Прицел шестнадцать! Трубка десять! Картечь! – И когда его команда, перелетев от одного к другому, явилась уже не в образе слов, а руками артиллеристов была перелита в металл орудий и стала чем-то по-настоящему плотским и страшным, он, до последнего атома тела проникаясь убеждением в том, что совершает сейчас нечто важное или даже великое, совсем не похожее по значительности своей на обыкновенное выполнение воинского долга, на стрельбу из пушек, на убийство идущих на тебя людей, прокричал, задыхаясь собственным голосом, яростным и беспощадным: – Беглый ого-о-онь!!
И конец его команды был пожран жестоким ревом батареи, лаем задергавшихся в припадке пушек, голодных, ненасытных, ошалевших тут же от злобы на сделавших их людей, а поэтому безжалостных к ним. И Лихунов, не думая о смертельной опасности, подстерегавшей его здесь, на открытой площадке стоявшей безо всякого укрытия вышки, жадно приник к окулярам бинокля и видел, как забелели над головами врагов белые вспышки шрапнельных разрывов, и цепи тут же разметались, потеряли свою воинскую стройность, и многие люди попадали, корчась, а другие – залегли, не в силах подняться от страха, а третьи побежали к лесу. Лихунов слышал, как с валганга верков «Царского дара», из его узких щелей-амбразур, тоже ведется жестокий огонь из винтовок, пулеметов, казематных пушек, что с левого фланга форта стреляет другая полевая батарея, но ему сейчас казалось, что люди на опушке леса падают и умирают лишь от стрельбы его батареи, и все на этом жестоком, кровавом поле повинуется лишь ему одному, принявшему на себя и славу побеждающего, и позор убийцы.
Батарея его была засечена противником очень скоро, и из-за леса, со стороны Псутских Пеньков, понеслись в его сторону германские снаряды. Два или три разорвались неподалеку от вышки, но Лихунов не обратил внимания на них, потому что неотрывно следил за полем, за цепями немцев. Не заметил он и того, что один осколок резанул по козырьку фуражки, а другой ударил в нагрудный карман, где лежали часы, подаренные Машей.
– Константин Николаевич, господин капитан, слезайте, слезайте! – отчаянно кричал Кривицкий Лихунову, неловко задрав вверх голову и как-то глупо размахивая рукой. – Слезайте сейчас же! Мы же договорились – я на вышке буду!
Но Лихунова словно приковали к площадке, откуда атака немцев и безжалостное их истребление были видны ему так хорошо. Вскоре все пространство, заключенное между лесом и проволочными заграждениями форта, было плотно умощено телами в изодранных шрапнелью мундирах, с изуродованными пулями головами, – не спасли их каски из прекрасной немецкой стали, – телами, лежащими в некрасивых, нелепых позах, застигнутыми неприличной поспешностью смерти слишком внезапно, так что, падая, некогда было думать о позах, да и вообще о чем-либо, – хотелось скорей умалиться до невидимой малости, поскорей стать НИЧЕМ, чтобы не быть мишенью.
Но резервы все из того же ландштурма и ландвера сменяли уничтоженные шрапнелью цепи, и другие шли на жалящую огнем громаду форта уже по телам своих павших товарищей, шли как загипнотизированные, опьяненные двумя стаканами шнапса, прикрываясь саперными лопатками, ободряя себя протяжным, звериным «хо-о-ох!» и верой в могучего кайзера Вильгельма. И огонь не успевал свалить некоторых из них, и они, добежав до колючей проволоки, принимались с остервенением резать ее, не замечая, как разрывают себе ладони острыми шипами. Но здесь, открытые для огня, они вдруг на мгновенье застывали, будто услышав внезапно чей-то далекий голос, словно звавший их бросить никчемное занятие и идти в его сторону. А пулеметы форта рвали тела этих смельчаков, кромсали их так, что начинали дымиться мундиры, и они тряпичными жалкими куклами повисали головой вниз на колючей проволоке, совсем непохожие на людей, а их радостные, освобожденные от давно тяготивших их оболочек души устремлялись в поднебесье, откуда взывал к ним чей-то властный, но и милосердный голос.
Только к вечеру немцы прекратили атаки, и были высланы санитары с носилками, которые принялись убирать раненых и убитых.
Были потери и на батарее, но орудия, к счастью, остались неповрежденными. Раненых отправили в крепость и полночи занимались тем, что возили на батарею патроны из форта – за день боя были использованы снаряды и передков, и зарядных ящиков.
