Капитан полевой артиллерии - Карпущенко Сергей Васильевич (книги онлайн полные версии .txt) 📗
Не глядя на возившегося в стойле солдата, Лихунов провел свою пегую мимо и направился к выходу из конюшни.
Когда, запасясь патронами, батарея Лихунова выезжала из северных ворот крепостной ограды, пошел сильный дождь. Спины лошадей тут же залоснились, нижние чины тянули из-под себя рогожки и накрывались ими, но было видно, что дождик никого не огорчил – зной последнего времени всех заставил мучиться. В единый ровный гул слился стук сотен подков и грохот катившихся орудий. Лихунов из-под капюшона прорезиненного плаща поглядывал на колонну, радуясь тому, что все было в полном комплекте: и люди, и лошади, и пушки, и снаряды. В его подчинении было четыре офицера, двести восемнадцать канониров, бомбардиров, фейерверкеров, фельдфебелей, телефонистов. Сто семьдесят пять лошадей везли шесть хорошо отремонтированных после карпатских боев трехдюймовок, зарядные ящики, телефонные двуколки, обоз. Лихунов знал, что без всех этих людей, лошадей, пушек он в том месте, куда они сейчас направлялись, был бы совершенным ничтожеством, никчемным и бесполезным, но он также понимал, что вся эта масса железа, людей и животных без него в боевом отношении являет лишь толпу умелых в отдельности, но не способных действовать организованно людей, против которых двинут вскоре прекрасно обученные, жаждущие победы германские солдаты. Слышался неумолчный, ровный гул далекой канонады, колонну то и дело обгоняли верховые, самокатчики, мотоциклисты, и никто уже не кричал артиллеристам задористо, стремясь задеть солдатской грубой шуткой, – все казались озабоченными предчувствием большого, страшного сражения, грозившего смертью, необходимостью убивать таких же, как и они сами, живых, боящихся смерти людей.
К Лихунову подъехал Кривицкий, некоторое время молчал, похлопывал гиппопотамовым стеком по голенищу, потом заговорил необыкновенно серьезным, взволнованным тоном:
– Константин Николаевич, вы о потере карты слышали?
– Да, слышал, – нехотя ответил Лихунов.
– А о том, что Алексеев выводит Вторую армию из Варшавского укрепленного района, то есть оставляет Новогеоргиевск без поддержки, вы знаете?
Лихунов знал об этом, но, не желая подыгрывать Кривицкому и этим укреплять его настроение, способное, как он думал, передаться нижним чинам, сухо сказал:
– Но ведь вы, поручик, сами говорили, что крепость не теряет своего назначения, находясь в совершенной изоляции. Я помню, вы утверждали это.
Кривицкий ответил неожиданно горячо:
– Да, правда, я говорил об этом! И если дело дойдет до обороны в полном окружении, Новогеоргиевск будет обороняться, что же делать, но вы, наверно, не знаете, в каком настроении рядовые находятся, не знаете! Наши что – хмурятся только да молчат, а вот крепостные – так те в открытую почти о предательстве говорят, командование ругают, болтают, что крепость ни за что не устоит супротив германских больших калибров, к смерти готовятся. И ведь действительно, черт знает что выходит – отводят армии, и мы, подарив врагу ценнейшие сведения о крепости, остаемся в неприличном одиночестве!
Лихунов молчал минуту. Во многом он был согласен с Кривицким, но его настроение подсказывало Лихунову, что крепость может быть сдана раньше того, когда на подступах к Новогеоргиевску произойдет то страшное и бесчеловечное, что было так необходимо ему, раньше того, как произойдет сравнение сил германских и русских солдат, поэтому он твердо и строго сказал молодому человеку:
– Господин поручик, если я нечаянно замечу, что и артиллеристы моей батареи болтают об окружении и невозможности устоять против «марфуток» – так они крупнокалиберную бомбу именуют, – взыщу с вас! Мне не по нраву старшие офицеры, вносящие панику в солдатскую среду! – И добавил уже мягче: – Вспомните Осовец, поручик. С февраля они успешно отражают все немецкие атаки, в том числе и бомбардирование сорокадвухсантиметровыми фугасами.
Кривицкий, казалось, был смущен и раздосадован выговором, но от Лихунова не отъехал, а так и трясся на своем Крепыше подле командира, щеголевато похлопывая по голенищу гиппопотамовым хлыстиком.
Колонна перебралась на другой берег Вкры, двигалась мимо бедных польских местечек, безлюдных и тихих. Мокрые, мигом почерневшие от дождя заборы и домики. Артиллеристы поворачивали в сторону домиков головы, хмурились – вид оставленного человеком жилища всегда вызывает чувство тревоги и недоумения, жалости к тем, кого заставили бросить эти пригодные к жилью, когда-то теплые, насиженные места. Потом дорога прошла в стороне от серых, низких громад какого-то форта, в трех верстах от которого приземисто, словно тело какого-то огромного лежащего животного, чернело здание другого форта. Канониры, бомбардиры молча оценивали силу этих строений, понимая, что от крепости бетонных стен зависит не только их судьба, но, должно быть, и судьба России. За фортовой линией снова попадались польские селения, но уже почему-то разрушенные, и Ли-хунов догадался, что разрушены они нарочно, чтобы не служить немцам в качестве укрытия. Чаще попадались и поросшие лесом участки, где деревья по большей части были вырублены, но так и лежали засеками, и Лихунов тут же нахмурился – лежали деревья не на месте, затрудняя возможность следить со стороны форта за полем, и хоть и могли затруднять продвижение противника, но отлично скрывали бы его.
– Как вам эти деревья, поручик? – кивнул Лихунов на засеку, обращаясь к Кривицкому. – Нравятся?
– Да, словно кто-то нарочно постарался для немцев, – сразу оценил позицию юноша. – Возможно, еще успеют убрать…
– Не думаю, – усмехнулся Лихунов, и они снова замолчали, но спустя минуту Кривицкий, уставший от безмолвия, весело заговорил:
– Ведь с этим лесом, – мне рассказывали, – здесь тянули, тянули… Оказывается, порубку леса Ведомство государственных имуществ тормозило, а потом еще достаточно денежных и перевязочных средств не имелось. Да и вообще здесь просто помешались все на маскировке деревьями! Год назад комендант приказ отдал не рубить деревья без его особого на то дозволения. Мне говорили, что даже штраф назначил – триста рублей за каждый ствол, да еще и под суд отдать могли. А потом спохватились, поняли, что мешают деревья, да поздно было…
Лихунов промолчал, хотя все у него внутри забурлило злобой на нерадивое, неумное командование. Успокоил себя лишь тем, что принялся думать о Маше, с грустью вспоминая вчерашний вечер, так грубо прерванный.
До места, находившегося близ авангардных позиций и обозначенного на карте, выданной Лихунову в штабе, батарея добиралась чуть больше двух часов. Здесь, в шестнадцати верстах от цитадели, близ господского двора Златополице, и нужно было Лихунову поставить батарею. Заехали прямо в полусжатое поле, где росла полегшая уже пшеница. Рядовые соскакивали с передков, срывали колосья, лущили их в ладонях и принималась жевать, находя в этом занятии какое-то известное только им одним, вчерашним крестьянам, удовольствие. Лихунов подал команду, и колонна остановилась. Дождь кончился полчаса назад, и тучи, разорвавшись вдруг в одном месте, разбежались по небу, открыв васильковую голубизну июльского предполуденного неба, украшенного крошечной родинкой порхавшего над полем жаворонка. Рядовые оживились, стали прятать свои худые рогожки, загрохотал над тихой, полегшей пшеницей их смех и шутки, посконные и вовсе, как казалось Лихунову, не смешные.
– Как находите позицию, господин капитан? – весело спросил Кривицкий, легко спрыгнув с лошади.
– К сожалению, ее выбирал не я – позицию мне предложили, – ответил Лихунов, передавая вестовому поводья. Ему не понравился фатоватый тон Кривицкого. – Будем воевать там, где приказали. Ну а оценить ее достоинства я вам предложу. Пожалуйте, поручик. У вас есть возможность блеснуть своими знаниями, – улыбнулся Лихунов чуть насмешливо.
Кривицкий, обрадованный случаю показать себя, тем более потому, что к ним уже подходили командиры взводов, сдвинул на затылок фуражку, словно мешавшую ему верно оценить позицию, и внимательно осмотрелся.
