Тени «Желтого доминиона» - Рахим Эсенов Махтумович (бесплатные версии книг .TXT) 📗
Это был могучий зверь, таких Джунаид-хан видел лишь в тугаях – зарослях Амударьи. Летом кабан любит одиночество и терпеть не может своих сородичей, не переносит даже визг и бестолковую беготню полосатых поросят; уходит от них подальше, в глухие места, бродит в одиночку, бирюком. Вот и прозвали его за это одинцом. А когда наступает осень, старый секач, чувствуя влечение к самке, выходит из камышей и ищет табун диких свиней, чтобы, удовлетворив свой брачный инстинкт, нести в стаде караульную службу.
Все это хану когда-то рассказывал Хачли, заядлый охотник на кабанов. «Где он теперь?» – Хан не успел прицелиться маузером, секач, видно, почуяв человека, нырнул в кусты.
– Ты тоже похож на этого кабана, – вслух заговорил он. – Только ты уже не самец, а сторож… Богатство свое стережешь.
Джунаид-хан огляделся по сторонам, воскликнул: «О Аллах, прости мое святотатство!.. Что я, истинный правоверный, сравнил себя с этой поганой скотиной». – И он, расстегнув дубленку, отвернул ворот рубахи, поплевал себе на грудь, приговаривая: «Эстопырла! Эстопырла! Чур, свят! Чур, свят!»
В эти минуты Джунаид-хан и впрямь походил на кабана: его усы, набрякшие от дождя, свисали над губами, напоминая клыки, а сам он, как старый одинец, избегавший людей, шумных сборищ, погрузневший, тяжелый, походил на секача, способного нести лишь сторожевую службу.
Джунаид-хан снова вернулся мыслями к событиям двухгодичной давности. Увлекшись, он уверовал, что на самом деле смог бы стать ханом Туркменской степи, пусть это будет под протекторатом Англии или Германии, какая беда, лишь бы управлять ханством. Но Мадер, эта немецкая жердь, безжалостно разрушил его воздушные замки.
– Хан! – Мадер чеканил слова, будто отдавал команду. – Нам нужна игра. Игра, стоящая свеч. Вы же умный человек…
– Коза думает о жизни, а мясник печется о ее сале, – настаивал Джунаид-хан на своем последнем, реальном варианте. Его отряды, вяло отбивавшиеся от сарбазов Реза-шаха, почти бездействовали, избегали боя, но зато рвались в набег, чтобы пограбить.
– Хорошо, хан, – согласился Мадер. – Ваши джигиты, по праву победителей, хозяйничают три дня. Не зарывайтесь! Распустите слушок, что ваши молодцы исполняют волю англичан. Уходите в Афганистан. Под Кучаном и Дерегезой поддайте курдам. Стравите их с персами. Это подольет масла в огонь… Вам хочется насолить Реза-шаху, я знаю. А нам хочется сделать его покладистым. Так что наши интересы почти совпадают…
Три дня и три ночи хозяйничали в Туркменской степи головорезы Джунаид-хана, отводя душу на местных туркменах – рыбаках, скотоводах, земледельцах; собрали богатую дань коврами, украшениями, золотом, конями – всем, чем можно было поживиться. Особенно они обирали тех, кто отказывался покинуть обжитые места и идти вслед за Джунаид-ханом в Афганистан.
Иранское правительство, видя, что дело принимает серьезный оборот и ханские нукеры могут обобрать население до нитки, ничего не оставив для поживы и сарбазам, прислало сильное подкрепление, но поздно, – джунаидовцы, уведя с собой три тысячи туркменских семей, ушли в Афганистан, не забыв по дороге пограбить курдские и иранские селения.
…Дождь наконец унялся. Тучи, нависавшие над головой изодранными лохмотьями, ветер относил на запад, а на востоке во всю ширь неба разгоралось солнце. Вроде потеплело, и Джунаид-хан собрался вернуться туда, где оставил коня, но услышал людские голоса, треск сучьев. Рука привычно потянулась к маузеру, но тут он увидел приближавшихся на конях Эшши, Эймира и еще незнакомого третьего всадника. Пригляделся. Да это белокурый пир, в богатом одеянии, подобающем его высокому духовному сану. И несет же нелегкая этого белокожего шайтана!
Лоуренс еще издали сошел с коня и с руками, вытянутыми для приветствия, пошел навстречу хану, пытаясь обнять его. Но Джунаид-хан холодно кивнул, подал англичанину лишь одну руку. Лоуренс иного приема и не ожидал – хан не забыл неподобающего поведения пира в гостях у прикаспийских туркмен.
– Умоляю вас, хан-ага, не обижайтесь на старого друга, – Лоуренс улыбался одними губами, но светлые глаза мерцали холодно и равнодушно. – Мы порой не властны над собою… Нашими поступками повелевают другие… Если не шефы, то Всевышний. – Видя, что его слова не возымели действия, Лоуренс бросил заготовленную фразу: – Если вы, мой хан, не уважаете во мне англичанина, то хоть чтите меня, как пира, мой высокий мусульманский сан духовника.
Хан по-прежнему дулся, ехал молча, не поддерживая разговора сыновей и Лоуренса. Когда завиднелись окрестности Герата, англичанин придержал своего скакуна и, поравнявшись с Джунаид-ханом, резко бросил:
– Хан-ага! Не уподобляйтесь обидчивой бабе. Возьмите себя в руки! Мы сейчас въедем в город, на людях появимся… Так не давайте повода врагам языки чесать.
Джунаид-хан вскинул выцветшие брови, но, встретившись взглядом с льдистыми, колючими глазами Лоуренса, осекся, где-то в горле застряли проклятия, и он, вымещая бессильную злобу на своем умном аргамаке, остервенело огрел его камчой, понесся вскачь.
Маленькая кавалькада едва поспевала за ханом. Эшши-бай тревожно поглядывал то на отца, то на гостя. «На ком сейчас зло сорвет?» – с тревогой думал Эшши-бай. Уж сын-то знал крутой нрав отца, который с годами становился несноснее.
Подъезжая к дому, Джунаид-хан все же дал волю своим чувствам. Там, где еще утром был пустырь, купленный ханом у одного разорившегося торговца, он увидел аллею саженцев чинары. Он узнал своих батраков, вскапывавших лунки, расчищавших пешеходную тропинку, носивших воду в бурдюках.
Джунаид-хан натянул поводья – аргамак, дико скеркая белками глаз, стал пританцовывать на месте. Батраки пали ниц, управляющий имением, пожилой иранский туркмен, с побледневшим лицом кинулся к хану и, рискуя угодить под конские копыта, низко склонился в поклоне. «Там, на родине, меня так не боялись», – довольно отметил про себя Джунаид-хан.
– Какой ублюдок распорядился посадить чинары? – Джунаид-хан еле удержался, чтобы не хлестнуть камчой перепуганного управляющего. – Кто, спрашиваю?
Управляющий молчал, не смея поднять глаз.
– Это я, отец, – осипшим от волнения голосом произнес Эшши-бай.
– Разве ты не знаешь, что человек при жизни не может дождаться прохлады от чинары? Под ее сенью будут наслаждаться другие… А ты, я к тому времени сгинем со свету! Для кого сажаешь? Кто здесь будет после нас? Может быть, сюда придут большевики, как они пришли в Хиву, в Бедиркент. Может, сама земля афганская наплодит этих красных… Дурной пример заразителен. Значит, для этих нерезаных недоносков стараешься?! – Джунаид-хан, натужно закашлявшись, ослабил поводья – конь, поматывая красивой головой, пошел иноходью. – В Крыму, у эмира бухарского, пока не пришли большевики, был дворец с большим садом… Так там он посадил вечнозеленый тис. Есть такое дерево, у которого хвоя и плоды ядовитые, и живет оно четыреста лет… Пусть деревья четыре века источают яд. Не думаю, что после нас люди станут лучше, благороднее. Пусть помнят… Вот так-то, сынок! А чинары вырвать! Немедленно…
Лоуренс, на что жестокий и суровый человек, которого никогда не трогали человеческие судьбы, и тот не нашелся, что подумать, – настолько его ошеломила ханская мизантропия.
Всадники на рысях въехали в просторный ханский двор. Над двумя юртами, установленными рядом с большими домами из добротного жженого кирпича, вились струйки дыма. По двору суетливо носились слуги, свежевали баранов, потрошили гусей, индюков; горел огонь в глиняных тандырах – печах, где выпекали пышные пшеничные чуреки.
Джунаид-хан не сразу понял, с чего это весь дом всполошился, но тут же догадался: приехал Лоуренс, и Эшши-бай распорядился достойно встретить гостя. Но хана такая прыть сына озлила, и он не преминул съязвить: «Ты чего это перед этим нерезаным выслуживаешься? В ханы метишь?! Не дождешься, когда я подохну?»
Сын знал причину отцовского гнева. Не так давно, когда хан находился в хорошем расположении духа, Эшши осмелел:
