За землю отчую. - Галинский Юрий Сергеевич (читаем книги онлайн бесплатно полностью без сокращений .TXT) 📗
Очунял боярин!..
Василько и впрямь пришел в себя. Как в тумане, видел склонившиеся над ним лица. Беспокойно приподнялся, но поняв, что его обступили крестьяне, опустил голову на подстилку из свежескошенной ржи. Взгляд порубежника стал осмыслен и строг. Заплетающимся языком Василько пытался что-то сказать Гонам, но те не поняли его.
Вишь, мается, чтой-та сказать хочет и не может! — нахмурил брови старый Гон.
Речь отобрало у бедолаги,— сочувственно молвил Любим.
Тут и дивиться нечему — ударили-то как его! — бросил Фрол.
Нишкни, Фролко! — сердито буркнул старик.— Не то меня тревожит, что ныне не может сказать,— отойдет. Как бы только потом не поздно было!
Василько наморщил лоб, промычал что-то невнятное, затем, с трудом подняв руку, показал на лес. Мужики и бабы уставились туда, но ничего не увидели и лишь беспокойно переглянулись. А старый Гон и вовсе разволновался. Широко ступая длинными, негнущимися в коленях ногами, пошел в сторону леса, постоял и неожиданно, круто развернувшись, бегом возвратился назад.
А ну, бабы! — закричал он во весь голос.— Собирай* те детишек мигом, одежонку какую да корм и ждите нас у Гаврилкииой избы... Любимко, Фролко, Сенька! — распоряжался старик, словно воевода на ратном поле.— Сгоняйте стадо и подавайтесь в лес. А вы, Антипко и Гаврил- ко, берите боярина и несите в деревню! Мы с Вавилом сберем косы да вилы и следом...
Незнакомец, хоть и не мог говорить, но, видно, все слышал. Приподнявшись на локтях, промычал что-то, одобрительно кивнул головой. Когда Гоны, которым передалась тревога старика, бросились исполнять его наказы, на землистом, сведенном болью лице Василька промелькнула улыбка. Щуря от солнца глаза, он следил за суетой в поле, прислушивался к пронзительным бабьим голосам, детскому плачу, реву скотины.
Вдруг из деревни донесся громкий, яростный лай Ластуна. И истошный женский вопль: «А-а-а, нехристи!..» — перекрыл все звуки в поле, гулким эхом отдался вокруг. Люди, застыв на месте, стояли будто завороженные, глядя, как из леса с диким воем несутся татары. И .только старый Гон бормотал потерянно:
Опоздали, господи, опоздали...
ГЛАВА 2
Оскаленные морды лошадей, бараньи тулупы, лисьи малахаи, лица с широко раскрытыми, ревущими ртами!..
В первый миг почудилось: нечистая сила вырвалась из черных болот, лесных дебрей и напустилась на людей. Мужики и бабы хватались за подвешенные на шнурках нательные крестики из серого шифера, осеняли себя знамением.
Но прошло оцепенение. Крестьяне в ужасе заметались по полю, их везде встречали плети и гортанные выкрики ордынцев. Над деревней и лесом повисли вопли женщин, плач детей, рев скотины, ржание лошадей, пронзительные голоса татар.
Некуда бежать! Негде прятаться! О сопротивлении никто и не помышлял. Рогатины и окованные железом деревянные лопаты остались в избах, косы побросали, когда спешили к раненому порубежнику, да и вооруженных саблями и луками ордынцев было раза в три больше, чем мужиков. Лишь Василько, завидев хищников, в горячке вскочил на ноги и, держась за голову, потрусил, шатаясь, к своему коню. Уселся в седло, но, когда стал доставать меч из ножен, поплыло все перед глазами, и он свалился с лошади в рожь.
Мужиков, баб, детишек татары согнали посредине скошенного поля, заставили лечь на землю. Двое ордынцев соскочили с лошадей, подняли Василька за руки и за ноги, отнесли к пленникам и бросили, словно бревно, на землю. Порубежник застонал, из раны на голове снова потекла кровь. Крестьяне оставались безучастными, оглушенные, подавленные случившейся бедой, они уже готовы были в душе обвинить воина в том, что это он навел татар на деревню. И только лежащая ничком Любаша, бросив на него взгляд, разрыдалась еще громче.
Старый Гон, опустив голову, молчал. Антипко исподлобья следил за ордынцами, его темные глаза злобно щурились, руки были сжаты в кулаки. Гаврилко, уткнувшись лицом в землю, тихонько скулил. Настя, стоя на коленях, голосила над трупом Ивасика, убитого копытом татарского коня. Бабы всхлипывали и причитали. Детишки зарылись лицами в материнские рубахи и плакали.
Постепенно к ордынцам, сторожившим ясырь, стали присоединяться и те, которые грабили крестьянские избы. Вот уже все шуракальцы, кроме пятерых, гонявшихся по полю за скотом и лошадьми переселенцев, собрались вокруг пленников.
Двое ордынских десятников,— один в малахае и панцире, другой в черкесском шлеме и тулупе, надетом на кольчугу русской работы,— яростно крича и размахивая руками, никак не могли поделить захваченный ясырь. Они поочередно подходили к крестьянам, заставляли их подниматься с земли и поворачиваться, бесстыдно заголяли на мужиках и бабах рубахи. Наконец договорились: каждому по три бабы и по два мужика. Лошадь, меч с отделанной бронзовой приволокой [14]рукоятью в деревянных разрисованных ножнах, дорогую одежду порубежника согласился взять десятник в малахае, оставшийся мужик — старого Гона и Василька крымцы в счет не брали — должен был достаться второму десятнику. Скот, коней и крестьянские пожитки разделили пополам.
Окончив дележку, ордынцы позвали воинов. Словно волчья стая, накинулись шуракальцы на пленников. Одни вырывали из рук баб детей, другие, угрожая саблями, вязали мужикам руки.
Старого Гона и ребятишек отделили от остальных пленников и погнали в деревню. Следом за ними поволочили за ноги раненого порубежника, с которого уже сорвали одежду и сапоги. Старик шел мелкими шажками, согнулся, широко расставив сухие, длинные руки, обнимая детвору, жавшуюся к его ногам. Худое, морщинистое лицо Гона стало черным, а темно-русые волосы и борода побелели. Он понял, какую участь уготовили им ордынцы. Что проку от малолетних детишек, которых не пригонишь живыми в Орду, или от него, никому не нужного старика. Всех, кого татары надеялись продать или взять себе, в том числе Дуняшку и двух восьмилетних детей, они оставили в поле! В »грудь Гону будто кол вбили, слезы застлали глаза, и потому все вокруг него — люди, избы и деревья—туманились, расплывались. Немало обид натерпелся старый Иван за свою долгую жизнь, и, когда, казалось, пришел наконец и для него светлый час, случилась такая беда! Но горше всего была мысль о том, что он виновен в злосчастной доле детей и внуков. Едва переставляя тяжелые, будто к ним камни подвязали, ноги, старик нещадно терзал себя за все, что случилось. Это он уговорил семью покинуть обжитую, спокойную деревеньку под Тарусой, не внял вещему сну, который привиделся ему в Первую ночь, когда они переселились на новое место... Будто идет он проезжей дорогой, а вокруг поля да поля. Только подумал: «Чьи же они, и почему людей на них не видать?..» — как стоят перед ним трое. Один в черное одет, другой в тканях заморских и серебре, третий золотыми украшениями сверкает.
Обступили старого Ивана, кричат:
Наша это земля, наша! Иди к нам, сирота!
Царствие небесное, сребро, злато обещают.
Не надо мне вашего,— говорит Гон.— Я туда пойду! — И на лес показывает.
Да куда ж ты пойдешь? Куда? — кричат те, за зипун ухватились, уговаривают: — У тебя, опричь топора, ничего и нет. А там земля вся древом поросла, вовек ее под пашню не поднимешь!
Но не слушает их крестьянин, отстранил с дороги, идет к лесу...
Не пущать его! — вопит тот, что в черном.
Воротить! — кричит в заморское одетый.
А третий подбоченился, хохочет:
Ха-ха! Пущай идет. Все одно от меня не скроется. Моя земля всюду!
«Ба! Да сие ж знакомцы все! — мелькнуло вдруг в голове старого Гона.— В злате — князь тарусский Константин Иваныч. В сребре — Курной, боярин. В черном — игумен Алексинской обители, отец Никон». Старик оглянулся — присмотреться хотел... Но что сие?! Исчезли те, а по дороге, размахивая саблями, трое татар за ним гонятся...
У избы Любима ордынцы остановились. Сначала в нее втащили порубежника, потом загнали старого Гона и детишек. Закрыли дверь, подперли ее снаружи бревном.
Два волоковых оконца, с которых на летнее время Любим снял бычьи пузыри, заколотили досками и стали обкладывать избу хворостом.
