Иголка в стоге сена (СИ) - Зарвин Владимир (бесплатные онлайн книги читаем полные .TXT) 📗
Едва ли Газда был старше его самого, но бритая голова, длинные усы и ранние морщины, пролегшие у глаз, прибавляли ему возраст. Кожа его, видимо, светлая от природы, обветрилась и потемнела, как это случается с людьми, долго пребывавшими на жарком южном солнце.
Во многих местах на его бритой голове проступали шрамы: тонкие — от сабельных ударов, широкие, по-видимому, — от плети. Самый заметный шрам рассекал правую бровь и, минуя глаз, сбегал вниз по щеке вдоль тонкого, слегка надломленного носа.
Судя по виду, этот человек пережил немало такого, о чем ему было не слишком приятно вспоминать. Пламя костра отражалось в его зеленоватых глазах, и от этого казалось, что в глубине зрачков пылают маленькие огоньки.
— Что ты еще хочешь узнать от меня, москвич? — вопросил он, выйдя наконец, из состояния задумчивости. — Не разбойник ли, я? Не тать ли, ждущий удобного случая, чтобы ударить тебе в спину и завладеть твоей спутницей? Нет.
На сей раз в его голосе не было ни напускной веселости, ни наигранного дружелюбия. Видимо, хозяину схрона, и впрямь, нужна была помощь Бутурлина, и, поразмыслив, он решил, что откровенностью добьется от него большего, чем показным панибратством.
Встав, Газда развязал прикрепленную к седлу котомку, достал из нее краюху хлеба и шмат солонины.
— Держи, — протянул он все это Бутурлину, — так вам с панянкой легче будет меня слушать, а то, судя по вашим лицам, вы со вчерашнего дня не ели!
Дмитрий нарезал солонину мелкими ломтями, чтобы Эвелине удобнее было есть. Глядя, как она откусывает маленькими кусочками вяленое мясо и хлеб, Газда беззлобно усмехнулся.
— Петром меня кличут, — словно продолжая прерванную мысль, изрек он, — из Дорошей я родом, селение такое есть под Киевом. Вернее, было…
…Отец мой, Платон Спиридонович, знатный казак был. Не в вашем, московском, значении слова «знатный» — князей да бояр среди нас, вольных людей, нет.
Сражался он храбро против татар крымских, набеги их отбивал, сам с казаками в походы ходил на Крым, на Туреччину. За ум, за доблесть воинскую Дорошевские казаки десять лет подряд его старшиной выбирали, десять лет он серьгу серебряную с почетом в ухе носил.
Я был старшим сыном в семье, и мне как старшему первым полагалось жениться. В двадцать лет насмотрел я девушку из славного казацкого рода, не то чтобы богатого, но уважаемого всеми Дорошами. Все хорошо для меня сложилось: и девица, красивей не сыщешь, меня полюбила, и родители, наш союз готовы были благословить…
Только вот честь казацкая покоя мне не давала. Как, мол, сватать невесту, не поднеся ей и ее родне дорогих подарков? На рынке купить — не велика заслуга, с такими дарами могут свататься лишь лавочники да купчишки.
Всякий же, кто чупер носит, — Газда провел рукой по густой, смоляного цвета пряди, свисавшей с макушки, — дары свадебные саблей в бою добывает. Я и попросил отца, чтобы он мне позволил с молодыми казаками в поход на крымчаков пойти.
Редко когда из крымского похода казаки без добычи возвращались. Татары в ту пору жили безбедно. Сами во время набегов немало люда христианского в плен угоняли да туркам продавали на галеры.
Так что, деньжата у них водились. Почему бы нам не поквитаться с басурманами за старые обиды, а заодно и дела свои не поправить?
Не хотел меня отец в поход отпускать, но потом, юность свою вспомнив, согласился. Он ведь и сам в набегах да стычках с ворогом возмужал. Что же плохого будет, если и сын его той же дорогой пойдет? То, что опыта воинского у меня тогда не было, я и сам понимал, но где же брать его, как не в боях и походах?
Благословил меня старик мой, саблю вручил фамильную, ту, что переходила в нашем роду от отца к старшему сыну. Как сейчас помню день, когда наша сотня в поход выступала: солнечный, радостный был денек, наверное, лучший, в жизни моей.
И удача шла с нами бок о бок. Веришь ли, нет, мы вихрем по аулам крымским проносились, рубя басурман в капусту, а сами ни одного казака не потеряли, словно заговор какой на нас был!.. Даже раненых тяжело не было меж нами, все ранения — царапины, мелочь!
Ну, и добычу богатую взяли, было чем дома похвастать. Я и сам в сотне последним не был, серьгу серебряную в том походе храбростью заслужил…
— А это где заслужил? — коснулся пальцем щеки Дмитрий, намекая на шрам от плети.
— Это уже потом было, — криво усмехнулся Газда, — янычар турецкий плетью чуть глаз не выстегал. Ты за это не переживай, москвич, — пес, меня пометивший, давно уже рыб кормит…
— Значит, ты и в плену турецком побывать успел?
— Да я много чего успел. Мы ведь тогда молодыми дурнями были. Думали, как ворвались в Крым, так и домой уйдем… да вот просчитались немного. Пока мы по аулам мотались, мурзы татарские войско собрали, сабель в пятьсот, и на обратном пути встретили нас во всеоружии.
Многие из нас полегли тогда от стрел татарских, те же, что, стрел избежав, на прорыв пошли, от сабель да от пик смерть приняли. Даром, что каждый троих басурман унес с собой в могилу…
…Из всей сотни нас, уцелевших, и десятка не набралось. Поначалу татары на колья нас усадить хотели, да потом жадность верх взяла — решили на рынке невольничьем туркам продать.
Мы ведь крепкие все, ядреные были, за каждого золотой денарий можно было выторговать. Так я на галере и оказался. Чупер мне срезали, серьгу отобрали, самого к рабской лавке железной цепью приковали. Там я изведал, что такое кожаный турецкий канчук.
С канчуками мы просыпались, с канчуками спать ложились вповалку, как скотина в хлеву. Многие под теми канчуками умирали. Другие мук да глумления не выдерживали — на янычар, что нас стерегли, с кулаками бросались. Тех плетьми забивали насмерть или кожу с живых сдирали…
Янычары жалости не ведают. Даром, что, как казаки, чупер носят, душа у них черная, басурманская. Аги ихние рабами их кличут, а они и рады. Говорят, нет выше чести, чем быть рабами Султана! Ну, да черт с ними. Не о них рассказ мой… Турки тогда Мальту воевать хотели — остров такой есть в море Средиземном, может, слыхивал?
Двинули они к тому острову все свои корабли, парусники со знатью воинской да галеры, доверху набитые янычарами. Корабли у них громадные: мачты до облаков, паруса такие, что полнеба закрывают. Каждый корабль — город плавучий, во все стороны пушками ощетиненный, в трюме конную сотню разместить можно.
На галерах места поменьше. Янычары на верхней палубе сидят, а мы под ногами у них, в трюме, корячимся. Паруса на галере — не то, что на большом корабле, много ветра в них не поймаешь, так что пришлось нам всю дорогу до Мальты веслами ворочать. А когда над головой барабаны загремели да трубы басурманские загнусавили, понял я: пришел моим странствиям конец.
Пока парусники турецкие крепостные стены Мальты ядрами из пушек крушили, галеры должны были пехоту янычарскую к берегу доставить.
А Мальтийцы тоже не дураки — они из своих орудий по тем галерам долбонули. Досталось нам тогда на орехи! Гребцы ведь цепями к бортам прикованы, пошла ко дну галера подбитая — сто душ с ней на дно ушло.
Не знаю, чем я так Господу приглянулся, но спас он меня тогда от верной гибели. Ядро пушечное, проломив борт нашей галере, двух гребцов раздавило в лепешку, а меня на свободу вызволило.
Кольца, сквозь которые были пропущены наши невольничьи цепи, к балкам в стенах трюма крепились. А ядро одну такую балку в щепы размололо, и кольцо с моей цепью без крепежа осталось. Вскочил я с лавки, свободе своей не веря, а тут уже янычар с занесенной саблей ко мне бежит, башку, стало быть, оттяпать желает…
Я первый удар на цепь, в руках растянутую, принял, а второго пес Магометов нанести не успел. Захлестнул я шею его цепью невольничьей да закрутил ее так, что у басурмана очи из глазниц вылезли.
Столько ненависти было во мне к сей нечисти, что чуть голову ей не оторвал. Даже когда шея у моего мучителя хрустнула, не мог я поверить, что он мертв, не отпускал его, как волкодав не выпускает из пасти, загрызенного волка.
