American’eц (Жизнь и удивительные приключения авантюриста графа Фёдора Ивановича Толстого) - Миропольский Дмитрий
Менялась, на глазах менялась столица империи!
Кучер потянул поводья. Рысаки послушно свернули налево, и карета покатила прочь из города вдоль берега реки Фонтанки, не доезжая Аничкова дворца. За дворцом строятся торговые ряды, вспомнил Николай Петрович. Всё тот же неутомимый Кваренги… В голове промелькнули ещё несколько прожектов, с которыми обер-прокурор так или иначе знакомился по службе в Сенате. Но стоило увидеть на Фонтанке баржу, которая волокла доски со сваями для строительства, как мысль перепрыгнула на предстоящий вояж в Америку — о Японии думать не хотелось.
В том и состоял прожект Крузенштерна, который так приглянулся императору Александру и который подхватил Резанов. Возить грузы по воде проще и дешевле. Обойти на кораблях полмира и доставить в русские поселения на Аляске множество товаров, в которых там острейшая нужда, а обратным путём привезти драгоценные меха — как ни странно, должно получаться быстрее и не дороже, чем тот же путь по суше.
Вот и к Аничкову дворцу тянутся баржи по Фонтанке, а не вереницы обозов по Невскому проспекту. И пудожский камень для Казанского собора везут по речке Кривуше, ставшей Екатерининским каналом: как-никак, Петербург — речная и морская столица! Для того и основал его сто лет назад первый российский император, чтобы получить выход к морям и океанам. А потому не только праздновать надо такое событие, но и пользоваться плодами государевых трудов.
Навстречу проехал старый экипаж. Из окна высовывался и крутил головой по сторонам какой-то молодец. Николаю Петровичу бросились в глаза его пушистые кошачьи бакенбарды — и вензеля на дверцах кареты. Карета принадлежала князю Львову.
Настроение у Резанова тут же испортилось: в памяти всплыл рассказ Огонь-Догановского об утрешнем происшествии. Проучить князя не удалось, француз и его шар благополучно достигли столицы, да ещё невесть откуда взявшийся американец порубил разбойничков, подосланных Поляком. Чёрт возьми, даже плёвое дело некому доверить! Львов должен бы сейчас зализывать раны, а вместо того — отравил Николаю Петровичу прогулку, словно специально пустив по дороге свой рыдван…
От мрачных мыслей обер-прокурор отвлёкся, лишь оказавшись за городом, на Петергофской дороге. Уж больно хороши были здешние пейзажи!
Сто лет назад в этих местах Пётр Первый оделил дачами ближайших сподвижников. Полвека спустя Пётр Третий в недолгое своё правление согнал с берегов живописных речек оставшиеся финские хутора и русские деревни: Автово, Телтнис, Емельяновку… Вместо них появились новые усадьбы новых придворных, военных и сенаторов.
Николай Петрович вздохнул. Одна из дач принадлежала Петру Никитичу Трубецкому — такому же обер-прокурору, как и он сам. Да только Трубецкой был князем, а Резанов покуда не выслужил себе титула — и, стало быть, не мог держать имения под самым Петербургом. Хотя такая усадьба пришлась бы ему вполне по чину и по деньгам.
Конечно, слишком горевать не стоило: после возвращения из посольства титул графа ему обеспечен. Найдётся и место для загородной дачи — не обязательно по Петергофской дороге. Скоро здешняя земля начнёт дешеветь, рассуждал Резанов: чего ещё ждать, если молодой государь заложил по соседству Казённый чугунолитейный завод?
Тут Николай Петрович с неудовольствием подумал, что похож на Лисицу из басни Эзопа. В роскошном винограднике не дотянуться до ягод, вот и остаётся говорить — мол, зелен виноград, не очень-то и хотелось!
Резанов снова вздохнул. Пусть по обочинам сплошь и рядом трактиры да кабаки; пусть ширится завод, чадя трубами и обрастая рабочими слободками, — всё же как сладко было бы поселиться там, рядом с усадьбой Нарышкина…
А ведь можно было! И почему мысль про княгиню Дашкову не приходила в голову раньше? Княгиня возглавляла Академию наук, издавала толковый словарь русского языка, занималась литературой — и за всеми этими занятиями успевала собачиться с обер-гофмаршалом Нарышкиным, соседом своим.
Нарышкин получил роскошную усадьбу в наследство от умершего дяди — обер-шенка, хранителя царских вин. А Дашковой соседнее имение досталось по милости ближайшей подруги — императрицы Екатерины Второй. Благодарная княгиня назвала дачу Кирьяново — то есть Кириоанново, в честь святых чудотворцев Кира и Иоанна: в день их памяти Екатерина после дворцового переворота вступила на престол.
Резанов стукнул кулаком по колену. Раньше надо было думать! Теперь-то всё равно — скоро в плавание… Отчего не снимал он Кирьяново хотя бы на лето и не жил в каменном доме на морском берегу? Ведь княгиня сдавала усадьбу внаём! Всем хорошо: Резанов поселился бы в местах, о которых мечтал; Нарышкин имел бы в соседях доброго приятеля вместо сварливой Дашковой, а старая интриганка получила бы деньги и присмотр за подарком Екатерины…
Воспоминания о сластолюбивой императрице Николай Петрович прогнал — не было в них приятности. А вот усадьбу её подруги и особенно дикий английский сад вспомнил с удовольствием. Говорили, Дашкова принимала тут самого Казанову. А чем Резанов хуже блудливого венецианца?
И Разумовский, ещё один из множества любовников Екатерины, здесь бывал. Не тот le comte Léon, что в прошлом году на Москве проиграл свою жену в карты, но всё одно родственник. Предок этих Разумовских завёл у светской публики моду на бандуристов. За много лет унылые вислоусые украинцы приелись, и в свете появилась новая музыкальная забава — цыгане. Вот и поселил их у себя Нарышкин, первым в Петербурге.
Цыгане встретили Николая Петровича ещё на въезде в усадьбу. Откуда ни возьмись, вдруг появились кудлатые ходулеходцы — кто с гитарой, кто с бубном — и зашагали рядом с каретой, потешно переставляя тонкие длинные ноги-жерди. Один шёл без ходуль, но держал на шлейке неуклюжего толстого медвежонка.
Прямая аллея вела к усадебному дому классической архитектуры — жёлтые стены, белые колонны — с цепью на невысоких столбах вместо ограды.
Уж сколько раз приезжал сюда обер-прокурор, а всё не уставал восхищаться огромным пейзажным садом: другой такой был разве что у императора. Николай Петрович любил прогуливаться берегом пруда с островами, или бродить вдоль извилистых каналов, или покойно листать газеты в одном из уединённых павильонов.
Здесь же, на лужайках сада, разбил цэры — шатры свои — цыганский табор. Это были кэлдэрары — котляры то ли из румынской Валахии, то ли из Молдавии. Волей Нарышкина, пустившего кэлдэраров на свою землю, цыгане развлекали его гостей.
— Игнатов я, положим, видел. А хариты где? — шутливо поинтересовался Резанов, облобызавшись с Нарышкиным. — Зови!
Игнатом кликали чуть не каждого второго цыгана, а хариты… Цыганок не зря называли порой в честь греческих богинь красоты и женской прелести: для развлечения господ отбирали только лучших.
— Будут тебе хариты, будут, — уверил гостя хозяин, и полное лоснящееся лицо его расплылось в улыбке. — Да вот же!
Игнаты на ходулях исчезли; им на смену выпорхнула стайка девушек в ярких цветастых одеждах. Они окружили Николая Петровича. Верно — богини: блестящая харита Аглая, радостная харита Ефросинья, пёстрая харита Талия… У обер-прокурора немного закружилась голова: красавицы мелькали, словно картинки волшебного фонаря; звенели монистами, сияли глазами — и гортанно болтали наперебой.
— Молодой, красивый! Подари копеечку девушке на счастье, — говорила одна.
— Поинтересуйся, не бойся! Давай погадаю, всю правду расскажу, — частила другая.
— Ты на вид весёлый, а в душе недовольный. Эх, красивый! Первую судьбу ты потерял, потому что вам люди помешали, — уже гадала третья, хватая Резанова за руку.
Николай Петрович вздрогнул и отстранился, но за полу сюртука его схватила четвёртая.
— Тоска твоя злее болезни, — бормотала она. — Сам не пьёшь, а как пьяный ходишь. Но будет в твоей жизни перемена хорошая, только и ты похитрее будь…
— Подите прочь! — крикнул Резанов.
— Сам же просил! — Нарышкин расхохотался и взмахом руки прогнал цыганок. — Ладно, как стемнеет — при свечах споют нам. Не пожалеешь! А я поздравить хочу тебя, Николай Петрович.
