American’eц (Жизнь и удивительные приключения авантюриста графа Фёдора Ивановича Толстого) - Миропольский Дмитрий
Уже следующим летом предстояло морякам отправиться кругом света и навестить русские поселения в Америке, на владения Компании вблизи посмотреть. Экспедицию готовили с необычайной резвостью, и — совсем уж редкий случай! — поход щедро оплачивала казна. Это был настоящий подарок судьбы, и мог ли Николай Петрович остаться в стороне?! Но государю он говорил о другом, и Александр Павлович соглашался: кому же инспектировать дальние земли России, как не Резанову, первейшему знатоку американских краёв…
Так разговор обер-прокурора с императором перешёл с увеселительного путешествия — на кругосветный поход государственной важности. Правда, случилась в разговоре неожиданность.
— Вот смотри, — Александр Павлович широко указал на карту, что развёрнутой лежала на столе, — белым-бело! Робкие контуры, не более. Здесь Камчатка, здесь Сахалин, и там тоже подданные наши живут… Но до конца никому не ведомо, как выглядят сии земли. А на юге, рядом совсем — Япония. Сосед ближайший. Почему же у нас отношений с японцами нет?
Ни у кого до сих пор с Японией дипломации не получалось, говорил молодой император. Но если из Европы глядеть, Япония — другой конец света. Сидят японцы на своих островах, сами оттуда никуда — и к себе никого не пускают.
— Впрочем, как раз в последнее время купцы наши жалуются, что людишки японские тихой сапой стали русских людишек теснить, — добавил государь. — Перебираются морем и селятся по нашим берегам, где захотят. Зверя бьют, рыбу ловят — вроде как на своей земле. И дохода казне никакого, один убыток. И до смертоубийства всё чаще дело доходит…
Резоны молодого императора были Николаю Петровичу понятны. При государыне Екатерине Великой крепко встала Россия на Чёрном море — вот и желал теперь Александр Павлович по примеру бабушки своей навести порядок на Дальнем Востоке империи. Желал в историю войти не только как первый Александр на российском престоле, но и как первый европейский монарх, утвердившийся на краю света. Там, куда даже тёзка его, великий Александр Македонский, не добрался.
Честолюбивые замыслы государя оказались намного более обширными, чем предполагал Резанов. Заводя разговор о Русской Америке, обер-прокурор имел в виду инспекцию тамошних поселений и свой денежный интерес. А предложение получил — стать первым послом в Японию.
— Это трудный подвиг, государь, — промолвил озадаченный Николай Петрович. — Не знаю, по силам ли… Жизнь моя тягостна, и я готов каждодневно жертвовать ею во благо отчизны, однако она пока нужна детям.
Император ободряюще положил ему руку на плечо:
— Верю в тебя! Таких людей, как ты, у нас немного. Сам посуди: можно ли найти лучшего посланника? С младых ногтей служишь верой и правдой — сперва бабушке, потом отцу, теперь мне… А детей твоих мы покровительством не оставим, будь благонадёжен.
— Этого больше чем достаточно. Других милостей и наград за подвиг свой не жду, — с поклоном осторожно сказал Резанов.
— Ну-ну, — Александр Павлович погрозил пальцем на его хитрость, — казнить или миловать, награждать или нет — воля твоего государя. Так что позволь мне самому решать. А ты принимайся за дело, раз уж так желаешь послужить. Время летит быстро!
С того памятного разговора в государевом кабинете время действительно полетело быстро — куда быстрее прежнего. Николай Петрович окунулся в подготовку посольства, участвуя притом в хозяйственных делах будущего путешествия и не оставляя прежних занятий.
Он не заметил, как промелькнул остаток осени. Меньше обычного тяготился несносной петербургской зимой. А как лёд с Ладожского озера весной прошёл по Неве в Финский залив и на главной столичной реке установилась навигация — суматоха со снаряжением экспедиции поглотила вообще всё время и все мысли без остатка. Измученный Николай Петрович стал совсем плохо спать, и ночами его мучили кошмары о смерти жены вперемешку с ужасами дальнего похода: видения собственной размозжённой головы сменялись холодом цепких щупалец морских чудовищ, которые опутывали прикорнувшего обер-прокурора и тянули в чёрную океанскую глубину.
Теперь в Петербург пришёл май. Всего ничего оставалось Резанову пробыть в столице. А потом — прощайте, невские берега; прощай, прежняя жизнь!
Прощай надолго. Может статься, навсегда.
Глава V
Когда Фёдор Иванович Толстой — полупьяный, в растерзанном сюртуке — добрался от князя Львова до дому, там его встретил Фёдор Петрович Толстой.
Кузены вместе учились в Морском кадетском корпусе и в преддверии выпуска вскладчину снимали убогую квартиру на Васильевском острове. Нерадивый пасмурный слуга, тоже один на двоих, долго ворчал, принимая у Фёдора Ивановича загубленную одежду.
— И где же тебя так угораздило? — спросил кузен.
Фёдор Иванович ответил не сразу, затягивая интригу и всё ещё гордясь поездкой через весь Петербург в княжеской карете. Сперва он запахнулся в старый шёлковый халат, давным-давно привезённый каким-то родственником из персидского, что ли, похода. Затем повалился на диван, с громким чмоканьем раскурил длинную трубку, и уж только когда в полутёмной, окнами во двор, комнате заклубился вонючий дым от дешёвого табака, — только тогда Фёдор Иванович, покусывая янтарный мундштук, поведал кузену о своих приключениях.
От предков досталась ему шпага. Не какой-нибудь фамильный меч, не парадное чудо, а простенькая шпага — обычный атрибут служащего дворянина. Прежние владельцы изрядно потрудились этим орудием, которое в руки Фёдору Ивановичу попало в не самом приглядном виде. Но больше, чем внешний вид, нового хозяина расстраивало жалкое состояние клинка. Фёдор Иванович в свои молодые годы не зря слыл искусным фехтовальщиком и такого безобразия терпеть не мог.
Кроме того, со дня на день предстоял выпуск из кадетского корпуса. И если гардемарину к форме полагался кортик, то мичману — а в присвоении звания сомнений не было! — надлежало вооружиться шпагой. Стало быть, самое время привести клинок в порядок.
Знающие люди присоветовали Фёдору Ивановичу кузню в деревне близ Петербурга, по дороге в сторону Москвы. Тамошний кузнец брал недорого, а работал, говорили, на совесть. Как случились у графа деньги от удачной игры — тотчас отправился он к мастеру и вверил ему своё оружие. А нынче вот с утра пораньше отправился забирать.
— Мужик своё дело знает, — похвалил кузнеца Фёдор Иванович. — Клинок отбалансирован — просто чудо, рука вовсе не устаёт. Сталь отменная, настоящий булат, ей-богу! Там у кузни во дворе я на тростниках попробовал, но разве ж по тростникам поймёшь… А как обратно поехал — гляжу, людишки лихие карету остановили. Я коню шпоры в брюхо — и к ним. Это была битва, доложу я тебе!
И Фёдор Иванович принялся задорно описывать схватку с разбойниками. Он вскочил с дивана, вытащил шпагу из ножен и опасно размахивал ею посреди маленькой комнаты, изображая то себя, то неприятеля.
Фёдор Петрович слушал кузена со смешанным чувством. Он, конечно, гордился своим родственником. Иногда ловил себя на тщеславных мыслях о том, что на год старше и что подвиги одного Фёдора Толстого волей-неволей покрывают славой другого — то есть его самого.
Однако кровожадность и безалаберность Фёдора Ивановича пугала. Обращаться со шпагой учили всех; Фёдор Петрович тоже умел держать её в руках и в фехтовальной зале был не последним. Но одно дело, когда вытворяешь клинком всякие забавные штуки вроде аккуратного рассекания свечи или сбивания с неё пламени точным ударом. Одно дело, когда в полной защите, специальным набалдашником закрыв остриё, фехтуешь с таким же, как ты, гардемарином. И совсем другое дело, когда клинком пронзаешь живую человеческую плоть, отрубаешь ухо, выпускаешь кишки…
Фёдора Петровича передёрнуло.
— О чём ты думал, когда один полез на четверых? — спросил он. — Ты понимаешь, что они могли тебя убить?
— Так ведь не убили же! — хохотнул в ответ Фёдор Иванович. — Не они меня, а я их положил! Жаль только, ушёл самый главный. Эх, как бы я его покромсал!.. И напрасно ты кривишься. Шпага, Феденька, дворянину дана не на то, чтобы в ногах путаться, по ляжке хлопать и дам за юбки цеплять. В ней — твоя честь. Сиречь, жизнь твоя — и смерть врага твоего.
