Набат. Книга вторая. Агатовый перстень - Шевердин Михаил Иванович (версия книг txt) 📗

Верблюды сильно мешали замедляли движение отряда.

Дромадер пожёвывал губами и поблескивал, как казалось Кузьме, ехидно глазами, шёл размеренной важной походкой и притом так легко, точно нёс на горбу пушинку. Из прямого озорства, Кузьма залез на спину верблюда, на самый верх пирамидой сложенного багажа. Веролюд и тридцать пудов понесёт. Он хотел проверить: сколько ещё может выдержать зверь. Но Кузьма не удержался, «загремел» на землю. К сча­стью, упал в глубокую пыль и не слишком разбился.

— Какой из тебя караванбаши? — злорадствовал Матьяш, — верблюд — он хитрый. Он любит вежливое обращение.

Поэтому на первом же привале Кузьма повёл своего верблюда поить к колодцу сам. Но каково было изумление бойца, когда вместо того, чтобы жадно кинуться к воде после трехдневной жажды, дромадер, понюхав пренебрежительно воду в ведре, сделал гримасу, жеманно отвернулся и пошел прочь в степь щипать колючку. «Экий барин!» — мог только сказать Кузьма. Колодез­ная вода всем казалась в первый момент совершенно чистой, но когда верблюд начал привередничать, решили заглянуть в колодец. Многих, выпивших воды, рвало, а проводники плакали. Они решили, что вода ядовита, и ждали смерти.

Вода имела странный привкус. Что-то сладковатое, с запахом серы, селитры и гнили. Даже кони, кинувшись к ведру и сунул в него морду, сразу же переставали пить. Они отбегали в сторону, дрожа всем телом и жалобно смотрели на людей, повизгивая.

—  Только что кони дрались, грызлись из-за воды, а пить не хотят, — проговорил Кузьма и заглянул в ко­лодец.

—  А ну-ка, что там?..— сказал Матьяш и тоже по­вис над отверстием колодца.

—  Не иначе вода отравлена. Конь мой плохое чует, он местных кровей, — мрачно отозвался Кузьма. — Он — мой конь — азиат. Всё знает.

—  Что там? — спросил Сухорученко.

Но разглядеть что-нибудь Кузьма и Матьяш не мог­ли. Подошёл Юнус. Он притронулся губами к воде и сразу же сплюнул. Заглянув в колодец, он вдруг сел и начал снимать сапоги. Разувшись и сняв халат, Юнус обвязался веревкой и полез вниз. Когда голова его уже оказалась на уровне края колодца, он сказал: «Подер­гаю веревку — тащите». — И исчез.

Очень скоро из глубины колодца послышался не­разборчивый возглас. Веревка задергалась. Бойцы потя­нули её с усердием. Долго шуршала веревка, а снизу доносился монотонный голос Юнуса.

—  Молится, что ли? — спросил сам себя Сухорученко. Наконец над краем отверстия показалось растерян­ное, посеревшее лицо Юнуса с трясущимися губами.

Ни слова не говоря, с помощью красноармейцев он выбрался  из колодца  и свалился рядом с ними.

—  Что такое? — испугался Матьяш, но Сухорученко знаком заставил его замолчать.

— Ну, уважаемый Юнус, что там? — спросил он.

—  Беда, товарищ! — простонал, отдышавшись, Юнус,

—  Что такое? Ты там сатану увидел?

—  Беда, — повторил Юнус, — там, о аллах! Там лю­ди. — От этого слова у всех похолодели руки и по телу прошёл озноб. Преодолев душившую его спазму, Сухо­рученко задал вопрос:

—  Какие люди? Кто?

—  Мертвецы. Один под водой совсем, другой сверху. Очень плохое дело... — И, помолчав, добавил растерян­но: — Вода не годится.

—  Ах, так их растак. Кто же это сделал? — пробор­мотал  Сухорученко.  Он  посмотрел  на степь, на далёкие чуть желтевшие возвышенности, на небо. И сразу же в мозгу зашевелилась навязчивая мысль: а где на­ше охранение? Уже два дня от посланных вперед пяте­рых разведчиков не было ни слуху ни духу.

—  Сколько их там? — спросил он уже дрогнувшим голосом.

—  Двое.

—  Ты точно знаешь?

—  Да, я щупал руками.

—  Что ты скажешь?

—  Я скажу, — медленно проговорил Юнус, — что это... Я подумал, что там Файзи, но нет. Я скажу вот что: у них не узбекская одежда. Вот что я скажу.

—  Почему ты думаешь?

—  У нас ворот рубахи вот такой, — и он провел пальцами по круглому вороту рубахи с боковым   раз­резом на левой стороне груди, — а там... у них... он вздрогнул от ужасного  воспоминания,—от такой, как у тебя... товарищ.

Юнус пальцем притронулся к отложному воротнику с нашитой синей  петлицей командира.

Все стояли растерянные, понурив головы. И все те­перь думали о товарищах, не вернувшихся из развед­ки... Но здесь двое... кто же? А остальные? Они озира­лись изподлобья, поглядывая на степь, такую мирную до сих пор и надвигающуюся с неведомой угрозой сей­час, когда они узнали, что колодец превращён в моги­лу. Кузьма вскочил на колодец и стал смотреть вдаль.

—  Стать смирно, — внезапно приказал Сухоручен­ко, — вызываю добровольцев.

Послышались голоса: «Я!» «И я!»

Подъём тел погибших из колодца не занял очень много времени.

Худшие опасения оправдались. На дне колодца ока­зались убитые, замученные жестокими пытками два бойца из числа разведчиков. Тление только коснулось их лиц. По следам пуль, обнаруженных на их теле, Сухорученко сразу, же установил, что оба бойца попали в плен тяжело раненными. Басмачи долго пытали их, прежде чем прикончить, а затем, чтобы отравить воду, бросили тела в колодец.

—  Они знали, что мы идём за ними, начальник, — сказал Юнус, — они бросили их в колодец, чтобы устра­шить нас, посеять в душе нашей малодушие...

Похоронив с воинскими почестями погибших, отряд пошёл дальше.

Жаркий ветер «афганец» гнал в тишине степей мимо одиноких холмиков песок, катил с лёгким трескучим шорохом клубы иссохшего перекати-поля.

Далеко на востоке таяло белесое облачко пыли...

Венгр Матьяш был недоволен. Ему, как и Кузьме, никак не хотелось возиться с верблюдами. Отряд ушёл вперёд. Далеко позади маячили конники охранения. Цепочка верблюдов ползла внизу по долине.

Природный конник, Матьяш никак не мог оставать­ся спокойным. Он то скакал вперед, то мчался на вер­шины холмов, то возвращался.

—  Э, да ты коня вымотаешь, друг.

—  Разве это конь? — сердито ответил Матьяш. — Разве наши унгарские огненные лошадки такие?! Смот­ри, ваш русский конь сырой... тамбовский    выкор­мыш.

—  Ты тамбовских не трогай... У меня дед тамбов­ский. Смотри, какой кра-сивый конь, орёл, а не конь...

—  Красивый, красивый... Конь не женщина, чтоб его за  красоту хвалить... Мне крепкий конь, быстрый конь требуется. А это что за копыта? Разве по камням он пойдет?

—  Ковать надо вовремя! — заметил Кузьма. — А конь хороший, справный...

—  Конь, конь... Без зерна в горах обезножит, в песках без воды подохнет.    Лучше уж киргизская ло­шадка. Неказиста, да куда там, бежит себе и бежит... Или вот твой гиссарец! Мне бы такого, Кузьма.

Матьяш ворчал и был, пожалуй, прав. Конь его, привезённый с далёкого севера, неважно переносил и жару, и безводье, и лишения. Но он ещё ни разу не подводил своего хозяина, неистового венгра Матьяша. Да в душе Матьяш и гордился своим красавцем, его выгнутой лебединой шеей, его сухими ногами, крепкой мускулистой грудью, великолепным галопом и разма­шистым шагом. И хоть конь с непривычки не так уж спокойно вёл себя на головоломных скальных тропах и вяз в песках, изнывал порой в жару и зной, но Мать­яш только энергично выругается и примется ходить за конем, как за малым ребёнком. Сам после длительного марша с ног валится, а коня водит, фураж добывает и, пока не напоит в положенное время, не заснёт. На ночлеге раза два-три ночью вскочит, посмотрит, всё ли в порядке. Матьяш не допустит, чтобы его коню мо­крец прикинулся или какая-то там другая болезнь. Не допустит он с конем и ни малейшего баловства: зря коня не гоняет наперегонки, попусту не скачет. Зато и конь всегда в норме, всегда здоров — глаза весёлые, и селезёнка на рыси ёкает. К Матьяшу не раз подкаты­вались и бойцы и командиры: «Сменяй коня. Зачем тебе такой?» Меняли на хороших коней да с придачей. Но Матьяш ничего и слушать не хотел. Придёт, быва­ло, после такого разговора, обнимет коня за шею, приложится к бархату кожи и загрустит. Погрустит, погрустит, вздохнёт: «Эх, полетел бы на тебе к бере­гам родного Дуная!» — и пойдёт. А конь, точно поймёт, заржёт ему вслед так тихо, нежно.