Анж Питу (др. перевод) - Дюма Александр (первая книга .txt) 📗

В проломы устремлялись пики с обагренными наконечниками и штыки, омытые кровью.

В это время пули решетили застекленный верх двери над баррикадой и оставляли отметины на штукатурке золоченого потолка.

Наконец обрушилась банкетка, взгроможденная на шкаф. Шкаф начал поддаваться; от двери откололась филенка, которую он подпирал, и в открывшейся бреши, как в бездне, показались уже не штыки и пики, а окровавленные руки, ломавшие дверь и с каждым мигом увеличивавшие проломы.

Гвардейцы расстреляли последние патроны, и не впустую: сквозь брешь в двери видно было, что пол галереи усеян мертвыми и ранеными.

На крики женщин, которым казалось, что через эту брешь на них надвигается смерть, в залу вернулся король.

– Государь, – сказал Шарни, – затворитесь вместе с королевой в самом дальнем кабинете, заприте за собою все двери, и у каждой двери будет нести охрану один из нас. Прошу вашего позволения остаться последним защитником последней двери. На эту у них ушло больше сорока минут; ручаюсь, что мы продержимся еще два часа.

Король колебался: ему представлялось унижением отступать из комнаты в комнату, окапываясь то за одной стеной, то за другой.

Если бы не королева, он не сделал бы ни шагу.

Если бы не дети, королева держалась бы так же стойко, как король.

Но увы, люди есть люди! И у королей, и у подданных в сердце всегда найдется тайная брешь, сквозь которую убегает отвага и проникает ужас.

Итак, король уже собирался распорядиться об отступлении в самый дальний кабинет, как вдруг руки осаждавших исчезли, пики и штыки убрались, крики и угрозы замерли.

На мгновение воцарилась тишина; все затаили дыхание, напрягли слух, разинули рты.

Затем послышался размеренный шаг марширующих солдат.

– Национальная гвардия! – вскричал Шарни.

– Господин де Шарни! Господин де Шарни! – послышалось из-за двери.

И в проломе показалась хорошо знакомая графу физиономия Бийо.

– Бийо! – воскликнул Шарни. – Это вы, друг мой?

– Да, я. Где король и королева?

– Здесь.

– Целые и невредимые?

– Целые и невредимые.

– Слава богу! Господин Жильбер! Господин Жильбер! Сюда!

При звуке этого имени дрогнули, но по разным причинам, два женских сердца.

То были сердца Андреа и королевы.

Шарни инстинктивно оглянулся; от него не укрылось, что Андреа и королева побледнели, услышав это имя.

Он со вздохом покачал головой.

– Отворите двери, господа, – сказал король.

Гвардейцы бросились разбирать остатки баррикады.

Тем временем послышался крик Лафайета:

– Солдаты парижской национальной гвардии! Вчера вечером я дал королю слово, что никто из близких его величества не понесет никакого урона. Если вы позволите уничтожить гвардейцев, окажется, что я не сдержал слова чести и не достоин быть вашим начальником.

Дверь отворилась, и осажденным предстали генерал Лафайет и Жильбер; чуть в стороне, слева, держался Бийо, безмерно довольный, что участвовал в опасении короля.

Именно Бийо поднял Лафайета с постели.

Позади Лафайета, Жильбера и Бийо стоял капитан Гондран, командовавший кварталом Сен-Филипп-дю-Руль.

Принцесса Аделаида первая ринулась навстречу Лафайету, обняла его и голосом, в котором еще слышался перенесенный ею испуг, благодарно воскликнула:

– Ах, сударь, вы спасли нас!

Лафайет почтительно приблизился, но не успел он переступить порог Эй-де-Беф, как был остановлен одним из офицеров.

– Простите, сударь, – спросил тот, – обладаете ли вы привилегией свободного входа к королю?

– Если у него нет такой привилегии, – изрек король, протягивая Лафайету руку, – я ему дарую ее.

– Да здравствует король! Да здравствует королева! – воскликнул Бийо.

Король обернулся.

– Знакомый голос! – с улыбкой заметил он.

– Вы очень добры, ваше величество, – отвечал храбрый фермер. – Да, голос тот же, что и во время поездки в Париж. Эх, кабы вы остались в Париже и не возвращались сюда!

Королева нахмурила брови.

– Да, – процедила она, – тем более что парижане так дружелюбны!

– Итак, сударь! – обратился к Лафайету король, точно спрашивая: «Что, по вашему мнению, следует предпринять?»

– Государь, – почтительно отозвался г-н де Лафайет, – мне кажется, было бы кстати, если бы вы, ваше величество, появились на балконе.

Король молча бросил вопросительный взгляд на Жильбера.

Затем он направился прямо к балконной двери, без колебаний отворил ее и вышел на балкон.

Послышался громкий и дружный клич:

– Да здравствует король!

За этим кличем грянул другой:

– Короля в Париж!

И тут же несколько громоподобных голосов вскричали:

– Королеву! Королеву!

Все содрогнулись, слыша этот зов, король, Шарни и даже Жильбер побледнели.

Королева подняла голову.

Она стояла у окна, лицо ее тоже было бледно, губы сжаты, брови нахмурены. Она поддерживала принцессу. Рядом с ней стоял дофин, и ее белая, как мрамор, рука, покоилась на белокурой головке ребенка.

– Королеву! Королеву! – все требовательнее кричали голоса снизу.

– Народ желает вас видеть, государыня, – произнес Лафайет.

– О, не ходите, матушка! – жалобно попросила принцесса, обвив шею королевы руками.

Королева взглянула на Лафайета.

– Ничего не бойтесь, ваше величество, – сказал он.

– Как! Я одна? – прошептала королева.

Лафайет улыбнулся и почтительно, с тем чарующим изяществом, которое не покинуло его и в старости, отстранил детей от матери, а затем вытолкнул их на балкон первыми.

Потом он предложил Марии Антуанетте руку и сказал:

– Ваше величество, соблаговолите довериться мне, я отвечаю за все.

И вывел королеву на балкон.

Мраморный двор являл собой устрашающую картину, от которой у многих бы закружилась голова: весь он был затоплен морем людей, и по этому морю так и ходили ревущие волны.

При виде королевы вся толпа взорвалась криком, и не ясно было, что означает этот крик – радость или угрозу.

Лафайет поцеловал королеве руку; в толпе послышались рукоплескания.

В самом деле, в жилах последнего французского простолюдина течет благородная рыцарская кровь.

Королева перевела дух.

– Непостижимый народ! – прошептала она.

И вдруг она содрогнулась.

– Сударь, а что же станется с моими гвардейцами, с теми, которые спасли мне жизнь? Вы ничем не можете им помочь?

– Позовите сюда одного из них, – попросил Лафайет.

– Господин де Шарни! Господин де Шарни! – вскричала королева.

Но Шарни сделал шаг назад: он понял, о чем идет речь.

Он не желал приносить повинную за вечер 1 октября.

Не чувствуя за собой вины, он не нуждался в прощении.

Андреа испытывала те же чувства: она протянула руку к Шарни, желая его удержать.

Ее рука встретилась с рукой графа, и они сомкнулись в пожатии.

Королева заметила это, несмотря на то что в этот миг столько лиц и событий требовали ее внимания.

Взгляд ее вспыхнул, грудь задрожала, и она отрывисто произнесла, обращаясь к другому гвардейцу:

– Сударь, идите сюда, я вам приказываю.

Гвардеец повиновался.

Впрочем, у него, в отличие от Шарни, не было причин для колебаний.

Господин де Лафайет увлек его на балкон, нацепил ему на шляпу свою собственную трехцветную кокарду и обнял его.

«Да здравствует Лафайет! Да здравствуют королевские гвардейцы!» – взревело пятьдесят тысяч глоток.

В некоторых голосах еще слышалась глухая ярость, последние угрозы рассеявшейся бури.

Но эти угрозы были перекрыты дружными приветственными кликами.

– Пойдемте, – промолвил Лафайет, – гроза миновала.

Вернувшись в залу, он добавил:

– Но во избежание новой смуты, государь, следует принести последнюю жертву.

– Да, – задумчиво отозвался король, – нужно покинуть Версаль, не так ли?

– Да, государь, необходимо вернуться в Париж.

– Сударь, – сказал король, – вы можете объявить народу, что через час мы – королева, я и дети – отбудем в Париж.