Рейнеке-лис - фон Гёте Иоганн Вольфганг (лучшие книги TXT) 📗
«Бросьте латынь, говорите по-нашему— будет понятней…»
Лис говорит: «Хорошо. Признаюсь (для чего мне лукавить?) —
Я перед всеми зверями, ныне живущими, грешен.
Дядю-медведя на днях защемил я в дубовой колоде, —
Голову он изувечил, подвергся жестоким побоям.
Гинце повел я к мышам, но в петлю завлек я беднягу, —
Много он выстрадал там и даже остался без глаза.
Прав и петух этот, Геннинг: детей у него похищал я —
Взрослых и маленьких, всяких. Я их съедал с аппетитом.
Я самого короля не щадил, и немало я сделал
Гадостей всякого рода ему и самой королеве.
Поздно она спохватилась!.. И должен еще я признаться:
Изегрим-волк мне служил мишенью жестоких издевок.
Времени нет обо всем вам рассказывать. Так, для насмешки,
Я величал его дядей, а мы с ним ни браты, ни сваты.
Как-то, лет шесть уж назад, ко мне он является в Элькмар [20]
(В тамошнем монастыре проживал я) и просит поддержки:
Он, мол, намерен постричься в монахи. Профессия эта,
Он полагал, подойдет ему очень, — и в колокол бухнул.
Звоном он был очарован. Волчьи передние лапы
Я привязал к колокольной веревке — и, очень довольный,
Так развлекался он: дергал веревку — учился трезвонить,
Но незавидную славу стяжал себе этим искусством,
Ибо трезвонил, как буйнопомешанный. В переполохе
Толпами люди бежали со всех переулков и улиц, —
Были уверены все, что случилось большое несчастье.
Но прибежали — и видят виновника. И не успел он
Толком им объяснить, что готовится к сану святому,
До полусмерти он был избит налетевшей толпою.
Все же, глупец, он стоял на своем и ко мне привязался,
Чтобы ему я помог приличную сделать тонзуру.
Я его тут надоумил на темени волосы выжечь
Так, что на месте ожога вся вздулась и сморщилась кожа…
Рыбу ловить я его научил, — нахлебался он горя!..
Как-то бродил он со мной по Юлийскому краю [21]. Однажды
К дому попа мы пробрались. А поп — богатейший в округе.
Был у попа и амбар с роскошными окороками;
Сало нежнейшее, в виде длинных брусков, там хранилось;
Ларь там стоял, а в ларе — солонины свежей запасы.
В каменной толстой стене лазейку Изегрим выскреб,
Через которую он проникнул довольно свободно.
Я торопил его, жадность его подгоняла сильнее.
Только и тут он не мог обуздать аппетит ненасытный, —
Перегрузился чрезмерно! Брюхо, конечно, раздулось, —
Хочет уйти, наконец, он, а щель не пускает обратно.
Ах, как ругал он обманщицу: «Голоден был — пропустила,
Стоило только насытиться — не выпускаешь, злодейка!»
Я между тем учинил суматоху большую в деревне,
Жителей всех взбудоражил, по волчьим следам направляя.
Сам я ворвался к попу, — он мирно сидел и обедал,
Жирный каплун перед ним, только что принесенный, дымился,
Дивно зажаренный! Я его сгреб — и выскочил сразу.
Поп закричал и погнаться хотел, но за стул зацепился,
Стол опрокинул при этом со снедью, с напитками всеми.
«Бейте, ловите, колите!» — патер вопил разъяренный,
Но поскользнулся (он лужи, увы, не заметил) — и в лужу
Шлепнулся гнев охлаждать. Тут с криками люди сбежались, —
Каждый меня растерзал бы! А патер вопит, как безумный:
«Что за отчаянный вор! Со стола утащил он жаркое!»
Люди бегут, я несусь впереди, добежал до амбара, —
И каплуна уронил: на беду непосильно тяжелой
Стала мне ноша. Толпа меня из виду тут потеряла,
Но каплуна получила, а патер, его поднимая,
Волка в амбаре заметил, и сразу же все остальные.
Патер командовал: «Люди! Сюда! Не зевайте! Хватайте!
Новый грабитель — волк! Да прямо к нам в руки попался!
Если же он улизнет, это будет позор! Несомненно,
Будем осмеяны мы по всему Юлийскому краю!»
Волк передумал тут все, что хотите. А град колотушек
Справа и слева посыпался, счет его ран умножая.
Все надрывались от криков. Сбежались другие крестьяне
И, наконец, полумертвого наземь его повалили.
Больших страданий за всю свою жизнь он ни разу не ведал.
Редкая вышла б картинка — изобрази живописец,
Как уплатил он священнику за ветчину и за сало!
Вытащен был из амбара на улицу он, и крестьяне
Дружно волочь его стали подальше, без признаков жизни.
Волк обмарался к тому же, — и люди его с отвращеньем
Прочь сволокли из деревни и там уже, дохлым считая,
Бросили прямо на свалку. В бесчувствии столь непотребном
Сколько он там провалялся, пока не очнулся, — не знаю.
Как удалось ему выбраться все же оттуда, — загадка!
Но и потом уже (год, вероятно, спустя) он мне клялся
В преданной дружбе навек. Это длилось, однако, недолго.
Ну, а зачем он мне клялся, смекнуть оказалось нетрудно:
Жаждал курятинки он хоть когда-нибудь вволю покушать.
Я, чтоб над ним поглумиться позлей, описал ему точно
Некий чердак и чердачную балку, что служит насестом
По вечерам петуху и семи его курицам. Тихо
Вышли мы ночью, идем, чуть двенадцать пробило — приходим.
Знал я, что ставень оконный, подпертый легкою планкой,
Был еще поднят. Я притворился, что первым влезаю,
Но отстранился— и дядю вперед пропустил я учтиво.
«Лезьте смелее, — сказал я. — Хотите хорошей добычи —
Будьте решительней: стоит! Откормленных кур обещаю».
Он осмотрительно влез — и по всем сторонам осторожно
Долго все щупал и шарил и мне говорит раздраженно:
«Вы привели не туда! И куриного перышка даже
Здесь не найдешь!» А я отвечаю: «Сидевших поближе
Сам похватать я успел, — остальные садятся поглубже.
Будьте спокойны и двигайтесь дальше тихонько, легонько…»
Балка, державшая нас, и вправду была узковата.
Дядю вперед пропустив, я все время назад подавался,
Пятясь к окошку. Выскочил мигом я, дернул подпорку —
Ставень захлопнулся шумно, и волк от испуга затрясся.
В страхе и в трепете, с узенькой балки он шлепнулся на пол.
Люди, дремавшие возле костра, в перепуге проснулись.
«Что там такое в окошко упало?!» — они закричали,
На ноги стали проворно и сразу фонарь засветили.
Волка, в углу обнаружив, били, дубасили скопом,
Шкуру на нем продубили! Как только жив он остался!..
Дальше откроюсь я вам, что фрау Гирмунду частенько
Явно и тайно проведывал я. Разумеется, лучше б
Вовсе того не бывало. О, если б вычеркнуть это!
Ибо по гроб ее жизни позор этот ей обеспечен!..
Вот я теперь уже все вам поведал, все то, что припомнить
Совесть могла бы моя, что душу мою угнетало.
Дайте же мне отпущенье, молю вас! Приму я смиренно
Самую строгую епитимью. Наложите любую!..»
Гримбарт в подобных делах, несомненно, был сведущим очень.
Прутик сорвав по пути, он сказал: «Этим прутиком, дядя,
Трижды себя по спине похлещите, затем положите
Прутик на землю и через него перепрыгните трижды;
Благоговейно его поцелуйте, явите смиренье.
Эту епитимью наложив, отпускаю вам ныне
Все прегрешенья, освобождаю от всех наказаний,
Все вам, во имя господне, прощаю, что вы совершили…»
Только Рейнеке кончил смиренно свое покаянье,
Гримбарт ему говорит: «Поправленье доказывать, дядя,
Нужно благими делами: читайте псалмы ежедневно,
В церковь усердно ходите, все постные дни соблюдайте.
Всем вопрошающим путь указуйте, а всем неимущим
Жертвуйте щедро. Клянитесь отречься от жизни беспутной,
От грабежа, воровства, от предательства и совращенья.
Выполнив это, сподобитесь вы милосердия божья…»
«Выполню, — Рейнеке-лис отвечает, — вот моя клятва!»
