Империя депрессии. Глобальная история разрушительной болезни - Садовски Джонатан (читать книги онлайн без txt, fb2) 📗
Зигмунд Фрейд также знал о способности химических веществ влиять на настроение и очень хорошо к ней относился. Если эффективное физическое лечение вступало бы в логическое противоречие с его идеями, то они последние были бы дискредитированы еще в 1930-е годы амфетамином, в 1940-е годы – судорожными терапиями, в 1950-е годы – первыми антидепрессантами или же в 1960–70-е годы – ростом применения первых транквилизаторов. Аргументация «или-или», ставшая причиной запоздалых публичных похорон Фрейда, была признаком культурных трансформаций, а не вестником достижений науки. Также нам известно, что травмирующие события или пренебрежение, пережитые в детстве, способны привести к тому, что испытанный во взрослом возрасте стресс с большей долей вероятности приведет к депрессии[503]. Ровно это и предсказывали теории Карла Абрахама и его последователей, которые не имели возможности приобщиться к новейшим открытиям в области науки о мозге.
Психоаналитическое наследие идеи Натана Клайна о том, что антидепрессанты перезаряжают «психическую энергию», казалось рудиментом, оставшимся на теле психиатрии. Столь же логично идея Клайна могла быть и тем самым звеном между динамической и биологической психиатрией, каким считал его сам врач. Однако катехоламиновая теория возникла почти перед тем, как в DSM-III психологические причины отошли на второй план, а также незадолго до падения престижа психоанализа.
Химические теории также процветали, когда генетические исследования доказали то, что многие подозревали – наследственную склонность к депрессии. Степень вероятности наследуемости униполярной депрессии ниже, чем шизофрении или биполярного расстройства, но остается значительной[504]. Исследования депрессии у близнецов показали, что чем больше генетическое сходство, тем вероятнее возникновение депрессии у каждого из них. Случаи возникновения депрессии у обоих близнецов встречаются далеко не у всех, даже в случае однояйцевых близнецов, так что, хотя можно сделать вывод о присутствии определенной доли наследственности, нельзя не учитывать и других факторов. Знания о тонкостях генетики по-прежнему оставались ограниченными[505].
Конкретные связи между генетическим строением и нейрохимическими паттернами отыскать было трудно. Тем не менее депрессия стала представляться все более биологической по природе своего происхождения. Такое видение депрессии порождало большие надежды в обществе. Но иногда надежда выплескивалась через край, порождая нездоровую шумиху.
Книги эпохи антидепрессантов
Две книги, написанные авторами-психиатрами для широкой публики, отражают бум биологического подхода к психиатрии, случившийся в конце XX века. Речь идет о книге Нэнси Андреасен «Сломанный мозг: биологическая революция в психиатрии» (The Broken Brain: The Biological Revolution in Psychiatry), вышедшей в 1984 году, аккуратно втиснувшейся между появлением справочника DSM-III и поступлением в продажу «Прозака» (1987), и о книге Питера Крамера «Слушая „Прозак“» (Listening to Prozac), изданной в 1993 году, когда СИОЗС распространялись по всему миру. Обе книги не только по-своему прославляли биологическую психиатрию, но и содержали обоснованные опасения и предостережения.
С именем Андреасен связан слоган: «такая же болезнь, как и все прочие». Она считала, что психические болезни – это болезни тела, где мозг является пораженным органом. Нэнси надеялась, что психические заболевания перестанут отделять от прочих в воображении публики и представлении медицины. Стигма станет меньше, и людей перестанут обвинять в том, что они больны, страдающие депрессией избавились бы от ярлыка слабохарактерных личностей. Психиатрия больше не была нелюбимой падчерицей медицины, находившейся в тени любимых сестер, которые успешно справлялись с настоящими болезнями. Биология сыграла для депрессии роль феи-крестной, а новые лекарства – хрустальных туфелек, которые оказались впору.
Но что же означают слова о том, что депрессия – такая же болезнь, как все прочие? То, что она сводится к биохимии? Ну тогда и все прочие заболевания сводятся лишь к ней и не имеют ни психологических, ни социальных причин, ни культурного контекста. Что не соответствует действительности. Значит ли это, что отныне можно искоренить вопросы о психологическом аспекте любого недуга? Вовсе нет – ни для одной болезни, а уж о депрессии тем более. Значит ли это свободу от моральной стигмы? Натан Клайн надеялся, что стигматизацию депрессии удастся сократить: ведь если от депрессии существует лекарство, рассуждал он, то люди решат, что это болезнь[506]. Биологические теории могли уменьшить стигматизацию депрессии куда сильнее, чем шизофрении[507]. Вполне вероятно, что популярность биологических моделей среди общественности помогла нуждающимся в лечении людям получить необходимую терапию. Но стигма – зверь упрямый и меняющий форму, и простым биологическим доводом его не убьешь. Даже после получения депрессией статуса «настоящей болезни», споры о том, где проходит граница между теми, кому требуется лечение, и теми, кому оно не нужно, не стихают. Попытки покончить с моральными предрассудками касательно больных – дело достойное, но считать все болезни нарушением химических процессов в организме – так себе способ борьбы. Спросите любого, кто чувствовал себя виноватым в том, что у него обнаружили рак или сердечно-сосудистые патологии, потому что он вел неправильный образ жизни, например.
Подобное отступление от значения выражения «такая же болезнь, как и все прочие», однако, не предназначено для критики Нэнси Андреасен. Растущие культурные настроения эпохи, возможно, и склонялись к «исключительно биохимии», но сама Андреасен была осторожна. Она говорила, что антидепрессанты полезны, но допускала, что действуют они медленно. Так же она не думала, что психические состояния можно свести к врожденным особенностям мозга. Мозг – не статичный орган; он изменяется на протяжении всей жизни в ответ на различный жизненный опыт. Пациенты по-прежнему нуждаются в психотерапии для понимания своего образа мышления и переживания жизненного опыта. Рассматривая психические недуги как заболевания мозга, она надеялась на то, что можно приблизить психиатрию к остальным врачебным специальностям, а также на то, что внимание, которое она уделяет внешнему миру пациента, поспособствует гуманизации медицины в целом, которая сама по себе носит узкий биологический характер. Сейчас мы можем сказать, что особое умение психиатрии проникать в личный и социальный опыт выдержит проверку временем отчасти потому, что те врачи, кого привлекает эта специальность, не упускают из внимания эти аспекты.
В 1984 году Нэнси Андреасен представила катехоламиновую гипотезу – тогда она ничем, кроме предположения, и не являлась. Серьезного научного статуса она так и не получила. Но эта гипотеза и не была единственным доступным объяснением. Андреасен писала, что физическую природу депрессии, помимо катехоламиновой, могла объяснить и серотониновая гипотеза.
Почти десять лет спустя серотониновая гипотеза была популярнее некуда. Как и книга Питера Крамера «Слушая „Прозак“». Сам Крамер утверждал, что шумиха вокруг объяснения человеческой жизнедеятельности, включая причину возникновения психических болезней, основанного исключительно на биохимических процессах в мозге, непропорционально много говорит об общественной культуре – в сравнении с истинными масштабами прогресса в исследованиях функционирования мозга[508].
Книгу Крамера обвиняли как в чрезмерной рекламе антидепрессантов, так и в том, что впоследствии отношение к ним изменилось в худшую сторону[509]. Крамер описывал пациентов, которые быстро пошли на поправку. Кто-то из них уверял, что наконец стал самим собой, что произвело глубокое впечатление на читателей, многие из которых приобрели книгу в надежде найти ответ на вопрос, поможет ли им новоизобретенное средство. Крамер был не единственным пациентом или врачом, наблюдавшим подобный эффект. Вероятно, книга действительно добавила антидепрессантам популярности. Но сама по себе была неоднозначной.
