Заблуждения толпы - Бернстайн Уильям Дж. (читать книги без регистрации .TXT, .FB2) 📗
Хотя оба эксперимента вызвали серьезную критику ученого сообщества, распространение моральной и интеллектуальной «гнили» вряд ли является теоретической или моделируемой проблемой, ведь реальный мир изобилует яркими примерами ситуаций, как аберрантное поведение распространяется среди, казалось бы, нормальных и хорошо приспособленных людей873. Например, скандал с компанией «Энрон» в 1990-х годах продемонстрировал, насколько заразительными могут оказаться иррациональность и моральное разложение. Ни один из главных героев этой «саги» – ни Кеннет Лэй, ни Джеффри Скиллинг, ни Эндрю Фастоу – не считал, что ведет себя неэтично или аморально; в конце концов, все вокруг твердили, что они – прекрасные, невероятно умные люди, которые революционизируют американскую экономику. А сотрудники компании, подобно тем, кого подвергал своим опытом с длиной прямых линий психолог Соломон Аш, почти единодушно принимали за истину неверные суждения своих коллег и журналистов.
Возможно, наиболее наглядные примеры «аберрантной моральной заразы» обнаруживаются в тоталитарных обществах, скажем, в Камбодже при Пол Поте, в Китае эпохи культурной революции и, конечно же, в Германии при Гитлере. Когда историк Лоуренс Рис брал интервью у престарелых охранников и административного персонала нацистского лагеря смерти, ему бросилось в глаза, что на рубеже смерти они гораздо более склонны к откровенности. Риса ошеломило то обстоятельство, что вместо злобных роботов, слепо следовавших приказам, эти немцы, почти все из них, оказались нормальными умными людьми, что они считали себя участниками морально приемлемого действа, то бишь избавления планеты от «паразитов-евреев». Как младшие руководители элитной фирмы, они соревновались между собой и предлагали различные новшества, чтобы выполнять свой «долг», как они его понимали, с максимальной эффективностью874.
Впрочем, и у бесчеловечности этих немцев имелись все же некие пределы, особенно когда дело доходило до единовременного расстрела тысяч евреев; такие приказы вызывали психологический стресс даже среди закаленных солдат СС. Следовательно, самые «эффективные» лагеря смерти в Собиборе, Белжеце, Треблинке и Биркенау (Освенцим) предусматривали привлечение военнопленных для выполнения самой грязной работы, а сугубо немецкий персонал был относительно малочисленным – так, в Белжеце, где погибло шестьсот тысяч человек, было всего два десятка немцев [215].
Трудно избежать мрачного вывода о том, что, если многие современные люди сочтут геноцид приемлемым и желательным, многие же, если не большинство, возьмутся осуществлять его на практике. Те, кто до сих пор думает, будто идея немецкой исключительности лежала в основе Холокоста, должны вспомнить поведение английских чиновников на оккупированных немцами островах Джерси и Гернси в проливе Ла-Манш: эти чиновники охотно отправляли местных евреев в концентрационные лагеря. По словам одного бывшего нацистского чиновника, «проблема сегодняшнего мира заключается в том, что люди, никогда не проходившие через подобные испытания, постоянно выносят суждения о людях, которые их вытерпели»875. Или, более кратко: не следует недооценивать человеческую склонность к мимикрии, особенно тот факт, что повседневные полезные массовые заблуждения, которые помогают беспрепятственно функционировать бизнесу и обществу в целом, могут моментально трансформироваться в мошеннические массовые заблуждения или геноцид.
Маккей также согласился бы с наблюдением, что люди – это обезьяны, рассказывающие истории; он и сам был умелым рассказчиком. Когда нашим далеким предкам требовалось общаться друг с другом, чтобы выжить, они не прибегали к силлогизмам, числовым данным или математическим формулам. Основным способом коммуникации был (и остается) нарратив: «Ступай направо, я пойду налево, и мы пронзим мамонта с обоих боков». Люди – нарративные животные; независимо от того, насколько конкретный нарратив достоверен, он при достаточной убедительности почти всегда будет превосходить факты – по крайней мере, до тех пор, пока эти факты не обернутся сильной болью или, как в случае «Исламского государства» на Ближнем Востоке и в других странах или анабаптистов в Мюнстере, пока факты не переубедят верующих.
Кроме того, мы слушаем истории не только потому, что наслаждаемся ими как таковыми, но и потому, что хотим узнать, чем все заканчивается, а никакая история не воодушевляет и не захватывает сильнее, чем история конца света. Чем глубже история проникает в человека, тем губительнее она сказывается на его аналитических способностях; искусно выстроенный нарратив последних времен вполне способен побудить людей расстаться с мирскими благами или с радостью отпустить жен и дочерей в постель автора нарратива.
Маккей согласился бы и с тем, что мы формируем факты так, чтобы они соответствовали нашим устоявшимся мнениям, а не наоборот. Везде и всегда мы становимся жертвами убежденной предвзятости и цепляемся за те факты, которые лучше подходят под наши убеждения, намеренно игнорируя те факты, которые их опровергают.
Строго говоря, будь мы действительно рациональными существами, люди формулировали бы мнения об окружающем мире по аналитической методике «байесовского вывода»: английский философ восемнадцатого столетия Томас Байес предложил математическое правило для изменения прогнозов с учетом поступающих данных. Если кому-то кажется, что имеется 50-процентная вероятность виновности в преступлении некоего политика, который этому человеку не нравится, а затем появляется новое и убедительное доказательство обратного, то, согласно байесовскому выводу, вероятность вины политика упадет ниже 50 процентов.
Но люди так себя не ведут; когда мы придерживаемся твердого мнения по какой-либо теме, то преднамеренно избегаем противоположных данных, а когда поступление информации игнорировать не получается, результатом может стать всплеск интереса к заблуждениям, как это произошло с летающими тарелками в истории Дороти Мартин. Люди, далекие от рациональных поклонников метода Байеса, зачастую выступают как заведомые «антибайесианцы», и этот факт способствует распространению нелепых верований.
Маккей, несомненно, понимал, что убедительный нарратив может действовать как сильный патоген, который быстро распространяется среди популяции – экспоненциально, подобно вирусу от носителя COVID‐19, заражающему множество контактов. Более того, как показали эксперименты Аша, когда неправильное убеждение становится достаточно распространенным, оно словно приобретает критическую массу.
Чем больше людей вокруг разделяет одно и то же заблуждение, тем выше вероятность того, что мы в это поверим, и, следовательно, тем выше вероятность того, что окружающие тоже поверят. Возникает порочный круг, разорвать который возможно лишь при наличии аналитического «тормоза». Нелепая идея, от которой не существует эффективной защиты, заражает все больше носителей, и так продолжается, пока она не врезается в кирпичную стену реальности.
Напомню, что Маккей неоднократно возвращался к человеческой склонности воспринимать жизнь манихейски, как суровую черно-белую схватку между добром и злом. Опубликуй Дарвин свое «Происхождение видов» на поколение раньше, Маккей увидел бы в теории эволюции лишнее доказательство присутствия в нашей природе «багажа» каменного века. Он бы сообразил, что почти общечеловеческая склонность к проявлению манихейства одновременно помогает нам выживать и заставляет предполагать, будто мы сидим на нужной стороне морального забора: в настоящей книге и в книге Маккея хватает примеров религиозных общин, которые верили, что люди, не разделяющие их мировоззрения, обречены на адские муки – и даже заслуживают смерти.
«Исламское государство» – лишь последнее звено в этом перечне манихейских заблуждений; какое-то время исламистская группировка руководствовалась очередным возвышенным и убедительным нарративом, притягательным для тех, кто изнурен бедностью, войнами и угнетениями (этот нарратив гласит, что страждущие, безусловно, принадлежат к праведникам и что Аллах рано или поздно дарует им окончательную, вечную победу над угнетателями, олицетворяющими мировое зло). Очевидно, что этот исламский апокалиптический нарратив двадцать первого века мало чем отличается от нарратива Яна Бокельсона в шестнадцатом столетии или от нарратива Хэла Линдси в веке двадцатом. (Посткоммунистические противники Линдси – социалисты, сатанисты и астрологи – и вправду, надо признать, смотрятся слабовато на фоне империи Габсбургов или могучих израильских и западных вооруженных сил.)
