Сталинский неонеп - Роговин Вадим Захарович (книги онлайн без регистрации TXT) 📗
Данный разговор имел трагическое продолжение. О нём рассказал Ворошилов на февральско-мартовском пленуме ЦК (1937 год) при обсуждении дела Бухарина и Рыкова. «На заседании Политбюро Рыков стоял недалеко от стола председательствующего. Я подошел к нему. У него вид был очень плохой. Я спрашиваю: „Алексей Иванович, почему у вас такой вид плохой?“…Он вдруг ни с того, ни с сего, у него руки затряслись, начал рыдать навзрыд, как ребёнок… Я привлек Вячеслава Михайловича и стал с ним разговаривать. Он стал рыдать, трясется весь и рыдает. Тогда мы с Вячеславом Михайловичем рассказали Сталину, Кагановичу и другим товарищам этот случай, и все мы отнесли это к тому, что человек переработался, что с ним физически не всё благополучно». Вслед за этим рассказом Ворошилов заявил, что теперь по-иному расценивает поведение Рыкова: «Когда я, который ему руки не должен был подавать, проявил участие», Рыков разрыдался потому, что «носил на себе груз такой гнусный» [729].
Тяжесть положения бывших оппозиционеров, чувствовавших себя объектами постоянной слежки, усугублялась тем, что они добровольно лишали себя общения с бывшими товарищами — из-за боязни быть обвинёнными в продолжении групповой оппозиционной деятельности. В показаниях, данных вскоре после ареста в 1936 году, Преображенский писал: «После возвращения в партию (в начале 1934 года.— В. Р.) я не хотел и фактически не встречался почти с бывшими троцкистами, кроме Радека. У меня был лишь узкий семейный кружок: я, жена П. Виноградская (которую я погубил) и С. Виноградская. Я вёл уединенную жизнь и всё время проводил дома и в Наркомате» [730].
В тех же случаях, когда капитулянтам приходилось встречаться в официальной обстановке, некоторые из них стремились прежде всего продемонстрировать «искренность» своего «разоружения». На февральско-мартовском пленуме Рыков рассказывал, как Радек, оказавшись с ним наедине на одном дипломатическом приёме, «всячески подчёркивал свою любовь и преданность и полное беспредельное согласие с Политбюро вообще и т. Сталиным в частности. Он хвастался своей необычайной близостью (со Сталиным.— В. Р.) и всякими такими вещами, чуть не сказал: „Мой любимый“. Он заявил, что Сталин очень заинтересовался порученной ему работой по истории и ценит это» [731].
Некоторые бывшие оппозиционеры спасались от трагических предчувствий самообманом, принимая за чистую монету знаки сталинского «доверия». К таким людям, считавшим, что их обойдут аресты, всё шире захватывавшие их товарищей, относился В. А. Антонов-Овсеенко. Осенью 1936 года, уже после первого показательного процесса «троцкистов», он был назначен генеральным консулом СССР в Барселоне. После встречи со Сталиным, лично сообщившим ему об этом назначении, Антонов-Овсеенко, как вспоминает его сын, вернулся домой радостным и взволнованным. «Еду в Испанию! — с восторгом рассказывал он родным.— Я был у Сталина. Это необыкновенный человек. Какая концентрация воли и ума… Какая колоссальная энергия!» [732] В Барселоне — центре каталонской левой независимой партии ПОУМ, Антонов-Овсеенко принял активное участие в жестокой расправе с находившимися там антифашистами-поумовцами, анархистами и троцкистами.
Преданным сталинистом стал и Н. Н. Крестинский — один из первых оппозиционеров, порвавших с Троцким. Находясь до начала 1937 года на посту заместителя наркома иностранных дел, он, по словам Раскольникова, «панически перебегал на другую сторону, если встречал на улице бывшего „троцкиста“» [733].
Такие люди заставляли себя верить, что аресты охватывают лишь тех, кто «в чём-то замешан», а «безупречное» конформистское поведение способно уберечь от расправы.
Однако по мере того, как аресты захватывали всё большее число ветеранов партии, даже те из них, кто никогда не принадлежал ни к каким оппозициям, начинали ощущать опасность, нависшую над всеми старыми большевиками. После приезда в Москву в июле 1936 года Раскольников, как вспоминала его жена, вернулся из совнаркомовской столовой «несколько озадаченным. Его поразила необычайная сдержанность его старых товарищей. В Москве царил „заговор молчания“… Некоторые признаки вызывали смутное предчувствие, что за стенами Кремля готовится что-то из ряда вон выходящее» [734].
XLIV
Бухарин: последние годы на свободе
Среди бывших оппозиционеров наибольшей противоречивостью, лабильностью и непоследовательностью отличалось поведение Бухарина. После своей капитуляции в конце 1929 года он неоднократно выражал преданность сталинскому руководству не только в публичных выступлениях, но и в личных письмах Сталину и другим членам Политбюро. Перед прохождением чистки в 1933 году он жаловался в письме Орджоникидзе: «Все меня дразнят тем, что было 5—6 лет тому назад. Но ведь я уже столько лет тому назад встал на работе в общие ряды… Я должен определить себе какой-то жизненный путь дальше так, чтобы от этого была польза для дела. Помоги мне в этом, Серго… Быть может, всё же можно для дела дать мне возможность по-настоящему работать, запретив ставить палки в колёса, и ликвидировать игру на том, что было 5 лет назад» [735].
В феврале 1934 года Бухарин был назначен ответственным редактором «Известий». Вкладывая в эту работу присущую ему энергию, он сделал «Известия» самой яркой и нешаблонной газетой в стране. Помимо статей, публиковавшихся за его подписью, он писал и многие редакционные статьи. В 1936 году в беседе с Б. Николаевским он «раскрыл секрет, по каким признакам можно узнавать в „Известиях“ его неподписанные статьи… Все они набирались особым шрифтом» [736].
Перенеся центр тяжести своих литературно-теоретических интересов на проблему гуманизма, Бухарин пытался превратить редактируемую им газету в рупор пропаганды гуманистических идей. В этом он видел свою политическую миссию, возможность в какой-то мере подтолкнуть развитие событий в сторону демократизации и гуманизации режима. В первом номере газеты за 1936 год Бухарин назвал ушедший год «годом начального расцвета социалистического гуманизма», объявив в подтверждение этого «важнейшим лозунгом целой эпохи» слова Сталина о необходимости «заботы о человеке» [737].
Помимо литературной работы, Бухарин часто выступал с докладами и лекциями. Эти выступления укрепляли его популярность, которая, как он отчётливо понимал, не может не вызывать настороженной и даже враждебной реакции Сталина. По свидетельству Л. Треппера, всякий раз, когда Бухарин заканчивал своё выступление, в аудитории возникали жаркие аплодисменты, которые он воспринимал с невозмутимо спокойным видом. «Как-то раз, грустно вглядываясь в разбушевавшийся от восторга зал, он словно ненароком проговорил: „Каждая такая овация приближает меня к смерти!“» [738]
Широкий общественный резонанс вызвал доклад Бухарина на I съезде советских писателей, посвящённый вопросам поэтического творчества. В нём Бухарин пространно рассуждал о сущности социалистического реализма и давал оценки советским поэтам, не свободные от влияния вульгарного социологизма. Доклад, неоднократно прерывавшийся аплодисментами, встретил, однако, серьёзные возражения некоторых делегатов. Резкий тон, в каком они оппонировали Бухарину, был ещё одним свидетельством того, что его политические позиции необратимо подорваны, что полемика с ним опирается на поддержку сверху. Не желая этого признавать, Бухарин саркастически отвечал своим оппонентам, назвав их «фракцией обиженных» (против Бухарина выступили, в основном, поэты, получившие в его докладе нелестные оценки). При этом он прибегнул к политической демагогии, сославшись на одобрение основных положений его доклада «высшей инстанцией». «Когда в начале моего доклада,— говорил Бухарин,— вся аудитория чрезмерно, не по заслугам мне аплодировала, я заявил, что отношу эти аплодисменты к партии, которая поручила мне здесь читать доклад (в то время понятие «партия» стало уже синонимом понятий «аппарат» и «ЦК».— В. Р.). Но т. Сурков начал поучать: здесь, мол, партия ни при чём. У меня, однако, другая информация. Основы доклада соответственными инстанциями рассматривались и утверждались. В этом — одна из функций партийного руководства… Я утверждаю, что никакому товарищу Суркову не удастся оторвать наших писателей от партийного руководства» [739]. Назвав «вредной политической мыслью» намёк на то, что писательская организация — оргкомитет съезда «не руководится партией», Бухарин недвусмысленно отождествил партийное руководство с волей «инстанции», под которой в аппаратном лексиконе обычно имелся в виду сам Сталин.
