Сталинский неонеп - Роговин Вадим Захарович (книги онлайн без регистрации TXT) 📗
Временами Сталин выказывал Бухарину знаки доброжелательности, создавая впечатление о снятии с него опалы. В 1935 году на банкете, организованном по случаю выпуска слушателей военных академий, он произнес встреченный бурными аплодисментами тост: «Выпьем, товарищи, за Николая Ивановича, все мы его любим и ценим, а кто старое помянет — тому глаз вон!» [740]
Вместе с тем Сталин продолжал выискивать в работах Бухарина «крамольные» идеи, вынуждая его к новым покаяниям. После появления в «Известиях» статьи Бухарина, развивавшей ленинскую мысль об обломовщине как консервативной традиции старой России, в «Правде» была опубликована редакционная статья «Об одной гнилой концепции», в которой Бухарин обвинялся в клевете на русский народ. Ему было предъявлено требование «исправить свою „концепцию“… в кратчайший срок и с необходимой чёткостью» [741]. Спустя несколько дней Бухарин выразил «своё глубокое сожаление» по поводу допущенного им «неверного утверждения» [742].
Стремясь убедить Сталина в своей безусловной лояльности, Бухарин не переставал бичевать «троцкистов» и других «неразоружившихся» оппозиционеров и послушно выполнял задания по участию в новых погромных идеологических кампаниях. Так, получив указание открыть посмертную травлю Покровского, он немедленно написал статью, в которой упрекал старейшего большевистского историка в том, что его идеи «привели к целому ряду вульгарных извращений марксизма и духовному обеднению советской исторической науки» [743].
Зная, что он находится под надзором ГПУ (ещё с 1928 года, будучи членом Политбюро), Бухарин тем не менее поддавался на новые изощрённые провокации. Так, он с беспечностью отнесся к тому обстоятельству, что во время его поездок в Ленинград вместе с ним в двуспальном купе неизменно оказывалась одна и та же женщина. Рассказывая об этой истории со слов Бухарина, A. M. Ларина пишет: «Н. И. мало кому доверял и во многих усматривал специально приставленных к нему лиц, но заподозрить, что к нему могли подослать женщину-осведомителя, он не смог. Его не смутило и то, что эта особа отправлялась якобы в командировку в тот же день, что и Н. И., в том же вагоне и в том же купе. В дальнейшем уже не требовалось командировок в Ленинград, достаточно времени было в Москве. По прошествии полутора лет Н. И. сам услышал от той, кому доверялся, объяснение своим командировкам. „Незнакомка“, ставшая к тому времени слишком хорошо знакомой, оправдывалась, что якобы заявила в НКВД, что, любя Н. И., отказывается от возложенной на неё неблаговидной миссии… Не исключено, что её откровение было вызвано боязнью, что до Н. И. всё это дойдёт со стороны» [744].
Неусыпный контроль над Бухариным принимал всё более унизительные формы. Андре Жид вспоминал, как на другой день после его приезда в Москву Бухарин пришёл к нему в гостиницу. Вслед за ним немедленно появился некий человек, назвавшийся журналистом, который бесцеремонно вмешался в беседу между Бухариным и Жидом. Поняв, что в этих условиях откровенный разговор невозможен, Бухарин прервал беседу и в передней сказал писателю, что надеется с ним снова встретиться. Спустя несколько дней Жид столкнулся с Бухариным в зале, где собрались ответственные лица во время похорон Горького. Бухарин негромко спросил: «Не могу ли я к вам через час зайти в Метрополь?» Услышав эти слова, французский спутник Жида, живший в Москве, шепнул писателю: «Готов держать пари, что это ему не удастся». И действительно, М. Кольцов, наблюдавший, как Бухарин обратился к Жиду, тут же отвёл его в сторону. «Я не знаю, что он мог ему сказать,— пишет Жид,— но, пока я был в Москве, я Бухарина больше не видел. Без этой реплики я бы ничего не понял. Я подумал бы о забывчивости, подумал бы, что Бухарину, в конце концов, не столь важно было меня увидеть, но я никогда не подумал бы, что он не мог» [745].
По мере нарастания репрессий над бывшими оппозиционерами Бухарин всё чаще говорил близким людям о неизбежности ещё более страшной волны террора и своей гибели в нём. Как вспоминала Г. Серебрякова, в конце 1935 или начале 1936 года Бухарин сказал Сокольникову: «Не пройдёт и двух лет, и Коба нас всех перестреляет» (тогда же Сокольников конфиденциально передал эти слова Орджоникидзе) [746]. Давно порвавший все контакты со своими учениками и не однажды публично проклявший их, Бухарин примерно в то же время сказал своей дочери: «Я скоро умру, по крайней мере у меня была своя школа» [747].
Опасаясь малейшей «компрометации», Бухарин всячески избегал встреч со своими прежними соратниками по «правому уклону». В письме, направленном 27 августа 1936 года членам Политбюро, он подчёркивал, что «вероятно, с 33 года оборвал даже всякие личные отношения со своими бывшими единомышленниками, М. П. Томским и А. И. Рыковым. Как ни тяжела подобного рода самоизоляция, но я считал, что политически это необходимо, что нужно отбить, по возможности, даже внешние поводы для болтовни о „группе“». Когда бывший секретарь Томского сообщил ему, что тот находится в полном одиночестве и в глубокой депрессии, и попросил навестить его, чтобы как-то ободрить, Бухарин «не выполнил этой человеческой просьбы, подчинив своё поведение вышеупомянутой политической норме» [748].
Ещё более постыдно Бухарин вёл себя по отношению к другим бывшим оппозиционерам, над которыми нависала угроза ареста. Хотя он сознавал, что «иногда трудно просто вытолкать публику, которая приходит: это подчас роняет престиж человека, точно он безмерно трусит („как бы чего не случилось“)», он уклонялся от встреч с теми из своих старых товарищей, которые не допускались к Сталину. «Как ни старался я избежать посещения А. Шляпникова,— писал он в том же письме,—он меня всё-таки поймал (это было в этом году, незадолго до его ареста) в „Известиях“, просил передать письмо Сталину; я сказал своим работникам, чтобы больше его не пускали, потому что от него „политически воняет“ (он ныл: „не за границу же мне бежать“ и в таком же роде). Его письма, которые он оставил, я не пересылал, видя его настроения». Как сообщал Бухарин, подобным образом поступал и Радек. Когда однажды Бухарин встретил у него недавно вернувшегося из ссылки Мрачковского, Радек, как бы оправдываясь, сказал, что «он его не мог вытолкать, что велел жене, чтобы больше она его не пропускала, и был очень недоволен его вторжением» [749].
При встречах с Зиновьевым и Каменевым Бухарин всячески подчёркивал свою преданность Сталину. Во время одной из таких встреч (на квартире Радека) Зиновьев, чувствуя настроение своих собеседников, «пел дифирамбы Сталину». Не удовольствовавшись этим, Бухарин и Радек заставили его выпить за здоровье Сталина, хотя Зиновьев жаловался на больное сердце, не позволявшее ему употреблять алкоголь [750].
Более сдержанно вёл себя Каменев, с которым у Бухарина во время одной из бесед произошёл следующий обмен репликами.
Каменев: «Как дела?» Бухарин: «Прекрасно, страна растёт, руководство блестяще маневрирует и управляет». Каменев: «Да, маневрирует и управляет».
Сообщая об этом разговоре, Бухарин присовокуплял: «Тогда я не обратил достаточного внимания на полуиронический, очевидно, тон (Каменева.— В. Р.). Теперь у меня это всплыло в памяти» [751].
В тех случаях, когда встречи с Каменевым неожиданно возникали в неофициальной обстановке, Бухарин всячески уклонялся от каких-либо разговоров с ним. Как рассказывает A. M. Ларина, летом 1934 года они с Бухариным оказались в доме отдыха ЦИК. Там же отдыхал и Каменев, который однажды во время обеда подсел к их столику. «Каменев поздоровался дружелюбно, Бухарин — довольно холодно. Вдруг, оставив обед, он „вспомнил“, что у него заседание в редакции и тотчас же, простившись, уехал». Жене он объяснил этот поступок тем, что «удрал от Каменева, чтобы не дать ему тему для „записи“ и повод для выступления на очередном съезде» [752].
Обречённый вести столь противоестественный образ жизни, Бухарин в начале 1936 года подвергся ещё одному испытанию. Он был послан Сталиным за границу в составе делегации, которой было поручено провести переговоры с немецкими социал-демократами о покупке хранившегося у них архива Маркса и Энгельса. Это поручение было проверкой Бухарина, не останется ли он за рубежом (такой поступок Бухарина, многократно отрекавшегося от своих убеждений, не представлял опасности для Сталина, а, напротив, мог служить подтверждением «двурушничества» и «контрреволюционности» бывших оппозиционеров).
