Сталинский неонеп - Роговин Вадим Захарович (книги онлайн без регистрации TXT) 📗
Это причудливое взаимодействие противоположных начал накладывало отпечаток на сознание и поведение не только рядового человека тех лет, но и людей, наиболее искушённых в политике,— старых большевиков, над которыми всё неотвратимей нависал меч сталинского террора.
XLIII
Капитулянты — старые и новые
Хотя множество бывших оппозиционеров после убийства Кирова оказались в ссылках, тюрьмах и лагерях, их значительная часть вплоть до конца 1936 года оставалась на свободе, а многие покаявшиеся лидеры прежних оппозиционных группировок продолжали занимать ответственные посты.
Говоря о судьбе капитулянтов, Троцкий дифференцировал их на две основные группы. Первая состояла из тех, чья капитуляция не была искренней и кто после вынужденных покаяний продолжал оппозиционную деятельность, теперь уже в подполье. Другая часть капитулянтов, приходившая к выводу, что другого руководства, кроме сталинского, нет, каялась искренне и обещала Сталину верную службу без всякой задней мысли. Такие люди, «конечно, не могли заставить себя верить, что Сталин — отец народов и пр. …они, хотя и с горьким чувством, жертвовали своей личностью, своим достоинством во имя политической цели, которую они ставили выше всего». Тем не менее Сталин не верил им, потому что вообще не был «способен верить в бескорыстные мотивы, самоотвержение, которое ставит политическую цель выше личного честолюбия и даже личного достоинства». Он ненавидел своих покаявшихся противников двойной ненавистью, так как «знал, что они не считают его великим человеком, а только человеком, занимающим великое место» [714].
Этот личный мотив, всегда игравший важную роль в политической психологии Сталина, усиливался по мере того, как нарастало его обоготворение. «Шла перестройка его биографии, ему приписывались черты, которых он не имел, качества, которыми он не располагал, подвиги, которых он не совершал. Между тем, среди оппозиционеров и вполне искренне раскаявшихся были сотни и тысячи людей, которые с ним близко соприкасались, которые знали его прошлое, которые разделяли с ним тюрьмы и которых нельзя было обмануть, хотя бы они и делали всё от них зависящее, чтобы быть обманутыми. По мере того, как в пропаганде, в печати, в школах поднималась волна отвратительного византийства, Сталин никак не мог терпеть на ответственных административных постах людей, которые знали правду и которые сознательно говорили ложь в качестве доказательства своей верности вождю. К преданным, но знающим прошлое, Сталин относился, пожалуй, с большей враждою, с большей неприязнью, чем к открытым врагам» [715].
Эти наблюдения Троцкого подтверждаются обнаруженными в личной библиотеке Сталина его пометками на книгах. Так, читая «Курс русской истории», Сталин подчеркнул следующее место: «Чингисхан перебил много людей, говоря: „Смерть побеждённых нужна для спокойствия победителя“» [716].
В свою очередь бывшие лидеры оппозиций, в 20-е годы крайне критически оценивавшие интеллектуальные ресурсы и нравственные качества Сталина, едва ли могли проникнуться иллюзиями о его величии и правоте в 30-е годы, когда его зловещие личные качества приобрели гипертрофированное развитие, а проводимая им политика наносила всё больший ущерб делу социализма. Жёсткая альтернатива, поставленная перед ними Сталиным,— нечеловеческие условия существования в ссылках, тюрьмах и лагерях либо пребывание на второстепенных, но всё же ответственных постах, сопряжённых с бытовым комфортом и материальными привилегиями,— заставляла многих из них делать выбор в пользу безусловного конформизма и скрывать свои истинные мысли нередко даже от родных и друзей. Вместе с тем, конечно, материальное благополучие и призрачные атрибуты власти не могли затмить в их сознании трезвое видение и понимание того, что происходит в стране.
По мере усиления репрессий умножалось число недовольных и озлобленных насилием и несправедливостью. Знакомясь с агентурными сводками НКВД, сообщавшими о росте оппозиционных настроений, Сталин не мог воспринимать политическую ситуацию как вполне стабильную. Насаждая осадное положение в партии и стране, он сам в известном смысле чувствовал себя в осадном положении. «Несомненно, что с тех пор, как он оказался на вершине власти, им владеет неуверенность, ему вообще несвойственная, но всё усиливающаяся,— замечал Троцкий.— Он сам слишком хорошо знает своё прошлое, несоответствие между амбицией и личными ресурсами… и собственное его возвышение кажется ему, не может не представляться ему результатом не только собственных упорных усилий, но и какого-то странного случая, почти исторической лотереи. Сама необходимость в этих гиперболических похвалах, в постоянном нагромождении лести есть безошибочный признак неуверенности в себе. В повседневной жизни в течение лет он мерил себя в соприкосновении с другими людьми, он не мог не чувствовать их перевеса над собой во многих отношениях, а иногда и во всех. Та лёгкость, с какой он справился со своими противниками, могла в течение известного короткого периода создать у него преувеличенное представление о собственной силе, но в конце концов должна была при встрече с новыми затруднениями казаться ему необъяснимой и загадочной» [717].
В ещё большей степени загадочным должно было представляться возвышение Сталина старым большевикам. Всевластие Сталина противоречило традиционным марксистским представлениям об исторической закономерности и роли личности в истории. Веберовская теория харизмы — выбрасывания на поверхность политической жизни вождей, наделяемых их приверженцами атрибутами непогрешимости и исключительности, в большевистской среде была мало известна [718]. Явления «вождизма», «фюрерства» казались даже наиболее образованным и дальновидным большевикам естественными лишь для фашистских форм капиталистического строя. Захват Сталиным всей полноты власти не мог не представляться им трагической случайностью, жестокой ошибкой истории, которая должна быть исправлена.
Обожествление Сталина было для старых большевиков внутренне нетерпимым не только потому, что культ личности противоречил партийным традициям, марксистскому мировоззрению и был насильственно навязан партии. Эти люди, хорошо знавшие Сталина, не могли искренне признать его духовное превосходство. Несмотря на трагическое положение, в котором находились в 30-е годы участники левой оппозиции, в их письмах из СССР, публиковавшихся в «Бюллетене оппозиции», постоянно ощущается не только ненависть и презрение, но и саркастическая ирония по отношению к Сталину. Так же воспринимался Сталин и в среде «правых» (об этом свидетельствуют, в частности, воспоминания А. Авторханова).
«На лицах всех представителей старого поколения большевиков,—писал Троцкий,— он [Сталин] видел или чувствовал ироническую улыбку. Здесь — одна из причин его ненависти к старой большевистской гвардии. Он живёт с опасением, не появится ли какой-либо новый, неожиданный комплекс обстоятельств со знаком минус, который сбросит его вниз» [719].
Если для Сталина возможность возникновения такого комплекса обстоятельств была источником неизменного страха, к концу его жизни переросшего в манию преследования и паранойю, то для большинства деятелей старой партийной гвардии эта историческая возможность служила постоянным источником надежды.
Для политического оформления и объединения оппозиционных сил, способных свергнуть Сталина, необходимы были лидеры, которые могли быть только в среде большевиков — соратников Ленина. Наиболее видные из них (Зиновьев и Каменев, затем Бухарин, Рыков и Томский) в период борьбы с «троцкизмом» блокировались со Сталиным и по существу расчистили ему дорогу к власти. Выступив впоследствии против Сталина, они подпали под зубья бюрократическо-репрессивной машины преследований и идеологической машины фальсификаций, в создании которых сами принимали активное участие. Всё большее унижение, которому Сталин подвергал этих людей, превосходивших его в культуре и интеллекте, но уступавших в воле и мастерстве политической интриги, призвано было служить подтверждением его исторического превосходства. Однако, пока лидеры «зиновьевцев» оставались в живых, а лидеры «бухаринцев» — даже на свободе, сохранялась возможность воссоздания состава ленинского Политбюро, к чему стремились участники подпольных оппозиционных группировок 30-х годов.
