Ленин. - Политический портрет. - В 2-х книгах. -Кн. 2. - Волкогонов Дмитрий Антонович (читаем полную версию книг бесплатно .TXT) 📗
До своей победы в октябре 1917 года Ленин не перестает полемизировать с Мартовым, если это можно назвать полемикой. Изобличения, осуждения, «приговоры» и просто оскорбления в адрес человека, с которым в молодости было так много общего. Но Мартов непреклонен. Склонный и способный к компромиссам, Мартов не испытывает никаких позывов к поиску согласия. Просто давно пришло понимание, что тот социализм, который намерен строить вождь партии большевиков, не имеет отношения ни к подлинной справедливости, ни к нравственным принципам, ни к гуманистическим началам социалистических мечтаний.
Уже проиграв, Мартов ужаснулся «промежуточному» итогу достигнутого в 1917 году. В письме к одному из своих личных друзей Н.С. Кристи Мартов выносит вердикт, который оказался сколь пророческим, столь и весьма точным.
«Дело не только в глубокой уверенности, что пытаться насаждать социализм в экономически и культурно отсталой стране – бессмысленная утопия, но и в органической неспособности моей помириться с тем аракчеевским пониманием социализма и пугачевским пониманием классовой борьбы, которые порождаются, конечно, самим тем фактом, что европейский идеал пытаются насадить на азиатской почве. Получается такой букет, что трудно вынести. Для меня социализм всегда был не отрицанием индивидуальной свободы и индивидуальности, а, напротив, высшим их воплощением, и начало коллективизма я представлял себе противоположным «стадности» и нивелировке… Здесь же расцветает такой «окопно-казарменный» квазисоциализм, основанный на всестороннем «опрощении» всей жизни, на культе даже не «мозолистого кулака», а просто кулака…»{134}
Интернационалистическая позиция «революционного оборончества» Мартова весьма контрастировала с пораженчеством Ленина и патриотизмом Плеханова. Вероятно, она, эта позиция Мартова, была наиболее верной и благородной. Весть о вспыхнувшем пожаре европейской войны 1914 года застала Мартова в Париже. В своем «Голосе» (небольшой coциал-демократической газете центристского толка) Мартов не уставал повторять: «Да здравствует мир! Довольно крови! Довольно бессмысленных жертв! Да здравствует мир!» Вернувшись в мае 1917 года в Россию, Мартов не изменил своим интернационалистским позициям; он последовательно выступал не только против пораженчества, против превращения войны империалистической в войну гражданскую, но и против шовинизма, вызывая часто огонь по своим позициям как слева, так и справа.
В своих воспоминаниях один из заметных актеров российской революционной трагедии И.Г. Церетели приводил монолог Мартова. «Для Ленина такие явления, как война или мир, сами по себе никакого интереса не представляют. Единственная вещь, которая его интересует, это революция, и настоящей революцией он считает только ту, где власть будет захвачена большевиками.
Я задаю себе вопрос, продолжал Мартов, что будет делать Ленин, если демократии удастся добиться заключения мира? Очень возможно, что в этом случае Ленин перестроит всю свою агитацию в массах и станет проповедовать им, что все беды послевоенной поры происходят от преступлений демократии, состоящих в том, что она преждевременно закончила войну и не имела мужества довести ее до полного разгрома германского милитаризма»{135}.
Вполне вероятно, что Мартов так мог говорить о прагматизме Ленина, ибо для лидера русской революции, действительно, единственной, монопольной проблемой была только власть. Все остальное было подчинено цели ее захвата.
После того как в июне 1918 года ВЦИК вывел из своего состава правых эсеров и меньшевиков, Мартову ничего не оставалось, как бороться пером против сползания революции к диктатуре одной партии. Д. Шуб приводит свидетельство Е. Драбкиной, видевшей сцену исключения меньшевиков из управляющего эшелона революции. После проведенного Я. Свердловым голосования, исключившего правых эсеров и меньшевиков из Советов, и предложения покинуть зал заседаний ВЦИК вскочил Мартов и, посылая проклятья «диктаторам», «бонапартистам», «узурпаторам», «захватчикам», пытался надеть свое поношенное пальто, но никак не попадал в рукав. Ленин стоял бледный и молча смотрел на выразительную сцену. Сидевший рядом левый эсер весело смеялся, тыча пальцем в кашляющего и ругающегося Мартова. Тот наконец справился с пальто и, уходя, обернувшись, пророчески бросил хохочущему революционеру:
– Вы напрасно веселитесь, молодой человек. Не пройдет и трех месяцев, как вы последуете за нами{136}.
Вспоминая трагедию Мартова, которая лишь рельефнее оттеняет трагедию русской революции и большевистскую одномерность Ленина, нельзя вместе с тем смотреть на поверженного лидера меньшевиков как на лицо, олицетворяющее только историческую правоту. Он был до конца своих дней ортодоксальным социалистом, одним из лидеров нового «2 1/2 Интернационала», верил в историческую правомерность диктатуры пролетариата и многие другие догмы марксизма. Он верил, что социалистческая революция может быть обновляющим и освежающим актом созидания. Мартов не мог принять лишь ленинского монополизма, ставки большевиков на насилие и террор. Правда, это весьма немало.
Потерпевший поражение революционер наивно верил, что революция может быть чистой, моральной, светлой. В дни, когда белый и красный террор, столкнувшись, образовали чудовищную волну насилия, Мартов быстро написал брошюру: «Долой смертную казнь». На одном дыхании он писал строки, подобные этим: «Как только большевики стали у власти, с первого же дня, объявив об отмене смертной казни, они начали убивать пленников, захваченных после боя в Гражданской войне, как это делают все дикари. Убивать врагов, которые после боя сдались на слово, на обещание, что им будет дарована жизнь… Смертная казнь объявлялась отмененной, но в каждом городе, в каждом уезде разные чрезвычайные комиссии и военно-революционные комитеты приказывали расстреливать сотни и сотни людей… Этот кровавый разврат совершается именем социализма, именем того учения, которое провозгласило братство людей в труде высшей целью человечества… Партия смертных казней – такой же враг рабочего класса, как и партия погромов»{137}.
Как бы «доказывая» правоту слов Мартова, уже после его смерти, в ноябре 1923 года, Политбюро рассматривало «Туркестанский вопрос». Докладывал Рудзутак. Он сообщил «вождям», что в Туркестане пригласили на переговоры с советской властью руководителей отрядов басмачей. Им обещалось, что жизни их не угрожает опасность и что на специальной конференции будут рассмотрены пути мирного решения конфликта. Приехало 183 главаря. Всех их немедленно арестовали и 151 человека приговорили к расстрелу. Первых из списка уже поставили к стенке и расстреляли, но тут вмешалась Москва. Нет, Политбюро не сочло этот акт проявлением коварства, а просто пока «несвоевременным»{138}.
У Мартова были аргументы нравственные, у Ленина – аргументы политического прагматизма. Призывы к «моральности» Ленин считал проявлением «буржуазного либерализма». На такие сентенции отвечал записками наподобие той, которую он написал И.С. Уншлихту:
«Никак не могу быть в Политбюро. У меня ухудшение. Думаю, что во мне и нет надобности. Дело теперь только в чисто технических мерах, ведущих к тому, чтобы наши суды усилили (и сделали более быстрой) репрессию против меньшевиков…
С ком. приветом, Ленин»{139}.
Террор, репрессии, насилие для Ленина были чисто «техническим» делом. У Мартова не было шансов повлиять на большевистское руководство в сторону гуманизации его политики. Ее сутью было насильственное переустройство общества и всего мира. Моральная наивность российского Дон Кихота поднимает его на большую нравственную высоту, недоступную людям, одержавшим над ним и его единомышленниками победу.
Политически Мартов умирал бурно. Физически он погас тихо и печально, как сгоревшая свеча. Уже будучи тяжелобольным, он смог по разрешению Политбюро ЦК РКП осенью 1920 года уехать в Германию, успел создать печатный орган меньшевиков в Берлине «Социалистический вестник». В последней своей статье, которую он смог с трудом написать, пока смерть не похитила его у жизни, Мартов верит в неизбежный уход с исторической сцены большевизма и замену его в России «правовым режимом демократии». Может быть, мы только сейчас находимся на пороге свершения его вещего желания? Или вновь новая волна большевизма захлестнет несчастную российскую демократию?
