Клинические разборы в психиатрической практике - Гофман Александр Генрихович (книги бесплатно txt) 📗

Данные обследований, проведенных в 1996 г. в Московской психиатрической больнице № 1

Психолог. Память и внимание не нарушены. В мыслительных процессах выявлено своеобразие высказываний и своеобразие содержания ассоциативного ряда: ассоциации по созвучию, характеризуются повышенной скоростью воспроизведения и многословностью, что указывает на состояние повышенной ажитации. В личностных особенностях выявлено своеобразие представлений и переживаний: с одной стороны, неустойчивость и демонстративность эмоциональных и поведенческих реакций, а с другой — ригидность установок на мировоззренческом и коммуникативном уровне, т. е. дисгармоничность личностной структуры, характеризующаяся сочетанием разнонаправленных радикалов.

Сексопатолог. У больной выявляются расстройства половой идентичности, близкие к транссексуализму. Против диагноза «транссексуализм» говорит спокойное отношение к телу, отсутствие стремления к смене пола. Для подавления выраженных садистских тенденций рекомендуется добавить модитен-депо по 0,5 в/м с корректором.

Невропатолог. Очаговой патологии не выявлено.

Офтальмолог. Миопия высокой степени. Глазное дно без патологии.

ЭЭГ. α-ритм дезорганизован, амплитудой 65 мкВ, частотой 10 Гц, маломодулирован, среднего индекса. Зональные различия представлены. β-активность частотой 14–15 Гц, амплитудой 10 мкВ выражена незначительно, τ-активность амплитудой 20 мкВ, усилена по всем отведениям. Функциональные нагрузки увеличили дезорганизацию основного ритма. Межполушарной асимметрии и очаговости не выявлено. Заключение: умеренные изменения ЭЭГ регуляторного характера.

M-Эхо. Смещения срединных структур мозга и признаков внутричерепной гипертензии не выявлено.

Рентгенография черепа. Нарушения целостности костей свода черепа не отмечено. Рельеф внутренней костной пластинки выражен в пределах нормы. Турецкое седло без патологических отклонений.

Вопросы врачу-докладчику

• Какой у больной социальный статус? — Она кандидат наук, старший научный сотрудник. Здесь представлены ее научные работы (несколько книг). С подросткового возраста до 20 лет больная писала стихи, в настоящее время пишет иконы.

• Эпилептический припадок был один? — Развернутый большой припадок один. — А малые припадки были? — Да, если ее состояния, которые она характеризует как «крутилки и вертелки», представлять как эквиваленты. — Вы сказали, что у нее сохраняются навязчивые движения. Это ритуалы? — Нет, она говорит, что просто возникает непроизвольное желание пошевелить головой. Возникает какое-то тягостное ощущение во всем теле. Ритуалов никогда не было.

• Анамнез с ее слов? Когда было первое обращение к врачу? — Анамнез с ее слов и по выпискам из историй болезни. К врачу они обратились, когда больной было уже 20 лет. Ее отец был крайне раздражительным, вспыльчивым, и родители считали, что она унаследовала эти черты от него, а в остальном смотрели на нее как на высокоинтеллектуального ребенка.

• Какой у нее сексуальный анамнез? — Половой жизнью она не жила. Влечения к противоположному полу не испытывала, как и эротических чувств гомосексуальной направленности. Были сны с эротическими фантазиями и оргазмом. Она очень стыдилась этих снов, чувствовала себя после них как будто падшей. Несколько раз, видя спаривание собак, испытывала эротические чувства к собакам, ей хотелось их потрогать. Сама она для себя считает эту тему закрытой. Считает, что половой жизнью не будет жить никогда, а детей иметь для нее вообще противоестественно. Мужественность в мужчинах ей не нравится. — Ей нравятся мужчины с женскими манерами? — Не просто с женскими манерами, а обязательно маленького роста и с женственным телосложением.

• Что у нее с эндокринной системой? Не считаете ли Вы, что она у нее страдает изначально? — Надпочечники не обследовали, половые гормоны тоже. По утверждению больной, обследовали щитовидную железу, был поставлен диагноз «струма первой степени и гипотиреоидизм». Ее пытались лечить тиреоидными гормонами, но это вызвало дикие приступы раздражения.

БЕСЕДА С БОЛЬНОЙ

— Садитесь, пожалуйста. Меня зовут Александр Юрьевич, здесь все доктора. Вы не возражаете против беседы? — Нет, не возражаю. — Скажите, пожалуйста, Вы уже имеете большой опыт общения с психиатрами. Вам они помогают? — Тот врач, с которым я консультируюсь постоянно, больше 15 лет, — да, безусловно, помогает. Не сразу у нас с ним хороший контакт установился, но постепенно с течением времени все больше он меня понимал. Тоже не смог сразу, но я понимаю, что это сложно, что подбирать лекарства долго, что это трудно, много нужно усилий и от него, и от меня. Но ему, безусловно, удалось несколько раз найти те самые принципиальные решения. — Решения или лекарства? — В данном случае, конечно, лекарства. — Вы считаете, что помощь, которую Вам оказывают, это в основном лекарственное лечение? — Несомненно, и он сам делает акцент именно на лечении лекарствами. — Вы сказали, что он стал Вас понимать. Понимать как объект лечения или как человека? — И то, и другое. Я думаю, что это неразрывно. Нельзя эти вещи резко разделять. Нужно одновременно видеть и клинику, и человека, потому что это едино. Мы здесь очень условно разграничиваем. — И все-таки Вы больше верите в лекарственное лечение или психотерапию? — В лекарственное, в моем случае. Видимо, мои расстройства такого рода, что здесь одной психотерапией не обойтись. В этом я уверена. — Вы мало верите в психотерапию? Вы больше верите в лекарства? — Нет, я верю в психотерапию, но, может быть, для других случаев. — А применительно к себе? — Применительно к себе больше в лекарства. — А что делают лекарства? — Вот, например, если взять антидепрессанты. Я сейчас принимаю антидепрессанты третьего поколения: флуоксетин и пароксетин, то есть прозак и паксил, они так коротко называются. Ну что, в состоянии депрессии они ее очень хорошо смягчают. Особенно хорош паксил, потому что он уравновешенного действия, он не приводит к возбуждению, прекращается чувство вот этой мучительной тоски по утрам, иногда абсолютно беспричинной. Я понимаю, что она беспричинная, и задача-то и состоит в том, чтобы это все снять, а не решать какие-то психологические проблемы. Понимаете, главное — снять болезненное состояние, болезненный аффект, а остальные проблемы можно уже решать, если голова еще на месте. — Значит, Вы признаете, что у Вас имеется психическое заболевание? — Несомненно. — А как бы Вы его назвали? Что это такое? — Ну, я, надо сказать, работала сама над этим довольно долго, потому что я поняла, что психиатры сами не хотят называть диагноза, они этого очень не любят. Я понимаю, почему они это не любят. Я понимаю, что большинству людей этого делать нельзя, но, тем не менее, я всегда была человеком научного склада, и я всегда хотела осознать, что же реально со мной происходит. Я всегда хотела знать правду до конца. Потому я читала довольно много психиатрической литературы сама. Может быть, сначала более популярной, а потом дошла до более серьезной. Очень понравился Ясперс «Общая психопатология». Я разную литературу читала. Сейчас я еще слушала один курс, который читал Борис Аркадьевич Воскресенский для медиков, для катехизаторов в одной высшей школе. Это все сложилось вместе в одну систему. Меня очень долго мучило следующее: разные аспекты моего заболевания описываются в трех разных разделах, и в каждом разделе что-то есть похожее и в то же время не полностью. — Назовите эти разделы. — Раздел о маниакально-депрессивном психозе, раздел о шизофрении, особенно там, где речь идет о малопрогредиентных формах, и раздел об эпилепсии, прежде всего эпилептические изменения личности, эпилептические эквиваленты. Вот такие вещи. Почему они по разным местам? Я потом поняла, что именно этот вопрос мучил и моего врача. — Таким образом, Вы разделили свою болезнь на три составляющие. Вы вообще склонны к классификации? Вы ведь даже свои переживания в 3-летнем возрасте тоже определенным образом классифицировали. — Да, но это результат последнего года, это ретроспективно. — Это Вы уже сейчас, ретроспективно, классифицировали свои состояния в 3-летнем возрасте? — Да, конечно, это я произвела определенную работу. — Вы назвали три раздела, три составляющих Вашей болезни. А куда Вы сами больше склоняетесь? — Я думаю, что есть две линии, одну линию я бы назвала эпилептиформной. Является ли это скрытой эпилепсией или не является, мне не известно. Один развернутый эпилептический припадок у меня был, и его врач наблюдал. — А что кроме припадка Вы сюда относите? — Все пароксизмальные явления. — Например? — Прежде всего приступы дикой, буйной ярости, когда я начинаю что-нибудь крушить, приступы, где одновременно присутствует и отчаяние, и ярость. Общий тип реагирования: мне надо всегда добиться своего, настоять на своем, агрессивность определенная, даже определенная жестокость, прежде всего, определенная жесткая реакция. Поди меня задень физически — о-о-о, что будет! — А что будет? — Если это будет серьезно, оскорбительно, — элементарно могу влезть в драку с человеком, который превосходит меня по физической силе, несомненно. Просто потому, что мой принцип: «я не отступаю». — Вы просто так предполагаете? — Были случаи. — Это одна составляющая, а другая? — А другая, это то, что ближе всего из тех описаний, которые я читала, мне кажется, что больше всего напоминает шизоаффективный психоз. — Это что такое? — Когда какие-то шизофренические компоненты сочетаются с выраженными аффективными колебаниями настроения, депрессией. — Это я понимаю, а применительно к Вам? — Применительно ко мне? Каждую осень или весну возникает обязательно смешанное, никогда не чистое состояние. То есть будет, к примеру, тоска с тревожностью и сильным возбуждением, чаще всего вот такая штука. — А что за тревога, опишите ее. — Тревога? Иногда она может быть совсем беспричинной. Вот встал, и чувство тоскливости и тревоги. Это первое, что охватывает. — И то, и другое вместе? — Да. — А Вы можете их разделить? — Нет, не могу. — Но Вы же называете их отдельно? — Но они как бы вместе. — Они всегда вместе? — Да, почти всегда. — А Вы физически это чувствуете? — Конечно, прямо вот здесь (показывает на грудь). — В виде боли? — Трудно сказать. Понимаете, это не физическая боль, но она по ощутимости близка. Иногда сжатие, иногда тяжесть, а иногда, когда тоска доходит до высокой степени, ну просто разрывает, больно почти. Сил нет. Сколько можно терпеть эту боль? — И сколько она продолжается? — При отсутствии антидепрессантов — долго. Сколько будут держать меня в психиатрической клиники без антидепрессантов — столько. — Сколько? Может быть месяц? — И больше. — А антидепрессанты сразу снимают? — Ну, как сразу… Мой доктор не снимает антидепрессанты, они принимаются всегда в виде поддерживающей терапии. А в клинике, да, снимают. Сразу снимают. «А, что? Возбуждение?» — И снимают. — Вы меня не совсем правильно поняли. Антидепрессанты сразу снимают это состояние? — Нет, не сразу, а в течение какого-то времени. — Паксил снимает эту тоску? — Паксил? Да. Но самое лучшее сочетание было, которое снимало, — один паксил и один прозак, как ни странно. Вот это сочетание оказалось наиболее эффективным против длительных периодов такого состояния. — А если сравнить с амитриптилином, например? — Амитриптилин вообще не работает. — А мелипрамин? — Не работает и плюс вызывает раздражение. Анафранил очень долго работал хорошо. — Сколько? — Десять лет, как это перестало работать. — А паксил и прозак работают? — Пока да, но я не знаю, может быть, через несколько лет тоже перестанут работать, потому что что-то ведь меняется. — Вы сейчас говорите о депрессии, но почему-то все же относите ее в шизофреническую графу. — Шизоаффективную. Просто потому, что чистой не было представлено никогда ни одной фазы. И я вообще никогда не слышала, чтобы врачи ставили мне диагноз маниакально-депрессивного психоза. Кроме всего прочего, у меня хватает навязчивостей, двигательных прежде всего. Очень много двигательных, особенно в последнее время. — Опишите, что это за навязчивости. — Ну, предположим, непрерывно тру руками (показывает, как она трет пальцами). — Это тоже пароксизмально возникает? — Нет, не всегда пароксизмально. — Что-то провоцирует? — Мне трудно сказать. — Волнение, допустим? — Иногда провоцирует, а иногда и в совершенно спокойной обстановке. — А тревога провоцирует? — Трудно сказать. Тревога? Иногда, если на людях, то я соберусь, и это не будет видно вообще, а когда я одна, вот тогда это проявляется в большей мере. — Вы хотите сказать, что когда у Вас возникает тоска и тревога до боли в груди, Вы можете собраться так, что это не будет заметно? — Могу, если я очень захочу обмануть врачей, чтобы они меня выписали, потому что они меня, простите, паксилом не будут лечить. Всунут мне амитриптилин, а зачем я буду терять время и набирать вес, зачем это мне нужно? — Значит, можете собраться и даже улыбаться? — Слава Богу, конечно, без проблем. — А если это не касается проблем с выпиской, а касается обычной жизни — тоже можете собраться? — Да, могу. — Допустим, сделать доклад, сообщение? — Спокойно. Никто ничего и не узнает, никто ничего не заметит. — Вы сохраняете работоспособность в этом состоянии? — Всегда, даже при наличии аминазина 50 мг три раза в день. — Вы можете сидеть и заниматься научной работой? — Да, могу. — Вам мешает Ваше состояние? Или Вы можете так отключиться, что уже не мешает? — Мешает, мешает сесть. Надо что-то преодолеть, чтобы начать. — А если начали работать, пропадает это состояние? — На какое-то время, потом может опять. Смотря в какой степени это состояние, потому что оно бывает разной интенсивности. — Вы можете управлять им? — Не всегда. Иногда бывает: в крайнем состоянии поработала, поработала, поработала, и потом уже сил нет. Ложусь и… — Я хочу вернуться к навязчивостям. Вы говорите, что они возникают сами по себе, и их ничто не провоцирует. — По крайней мере, трудно проследить, что их что-то провоцирует. Может быть, это на уровне подсознательном. — Значит, трете руками. Что еще? — Простите, расскажу неприятные вещи. Это постоянное желание что-то выколупнуть, что-то достать. Я могу колупать голову. — До крови? — Нет, не до крови, но выдираю, по крайней мере, волосы с луковицами. — Много порой выдираете волос? — Да не то чтобы много, но мама утверждает, что у меня волосы сильно поредели. Потом серные пробки, попытка вынуть их из уха. Очень часто раздираю уши до крови. Знаю, что этого делать не следует, но остановиться не могу. — Значит, Вы это относите к навязчивостям? — Да, потому что это что-то такое, от чего я никак не отвыкну. Мне свойственно, вообще говоря, на чем-то застревать. Я очень застреваю. — И сколько может продолжаться период Ваших навязчивых действий? — Долго. Недели, месяцы. Потом какой-то перерыв. Потом начинается опять. — Они как появляются, так и исчезают? — Да, исчезают, а потом возвращаются. — Лекарства имеют значение? — Нет, абсолютно. — Все, что Вы принимали? Ваши навязчивости могут и появляться, и исчезать на фоне лекарств? — Конечно. — Может быть, есть сезонность? — Нет, этого я не замечала. — Эти движения — навязчивости, или они иногда носят характер ритуалов? — Ритуалов, нет. — Вы понимаете, о чем я спрашиваю? Некие защитные действия? — Нет, такого нет. — Единственное, но это я к ритуалам не отношу — я, когда ухожу откуда-нибудь, с работы или из дома, — я проверяю выключенность розеток несколько раз. Я не считаю, сколько раз, но я проверю несколько раз, пока это меня где-то внутренне не удовлетворит, пока все розетки с выключенными из них вилками не запечатлеются в моем сознании совершенно отчетливо. — Это с детства? — Нет, это не с детства, это примерно с возраста, когда я уже училась в аспирантуре, то есть я была в возрасте старше 20 лет. Это особенно тогда, когда у меня появились ценные записи. Я же просматривала огромное количество рукописей, и материалы, которые хранятся у меня дома, — они уникальны. Возник некий страх за них. Кроме того, у меня дома три собаки, я за них тоже волнуюсь. И вот в результате этого, вот такое. — У нас остался еще один раздел, это маниакально-депрессивный психоз. Вы его объединяете с шизоаффективным разделом? — Да, я не могу этого разодрать. — А в какую сторону Вы склоняетесь? Чего больше? Куда Вы больше подходите, к шизоаффективному варианту или к маниакально-депрессивному? — Все-таки к шизоаффективному, потому что при маниакально-депрессивном психозе — я читала — там смешанные состояния, но должны быть хотя бы какие-то чистые фазы. У меня вообще не было чистых. Один врач в больнице Кащенко, не важно кто, решил, что у меня гневливая мания. Я допускаю, что элементы мании были. Я все время была деятельной, я была активной, я все время была возбуждена, но в то же время мне было более чем не сладко. Мне было тоскливо, мне было мучительно. — В то же самое время? — Одновременно, да. И, понимаете, вот это одновременно, оно всегда приводит к тому, я так рассуждаю, что врачи думают, что маниакально-депрессивный психоз, что мания, да, давайте давить ее нейролептиками. Но я же знаю, что здесь депрессия, она рядышком, что здесь чуть-чуть… — Почему Вы никогда не принимали литий? — Не назначали, это их надо спросить, я не знаю. Лепонекс, аминазин, гадоперидол — это все было. — А как лепонекс? — Лепонекс… Вы знаете, я его раньше хорошо переносила, а потом стала переносить все хуже и хуже. Вообще хуже переношу все нейролептики, пока переношу только аминазин. — Он Вам нравится? — Нет, он мне не нравится, потому что он быстро, достаточно быстро приводит к депрессии. Торможение небольшое, а тоска остается. Единственное, что помогает против аффективных вспышек, в том числе предупреждает их, это небольшие дозы фенобарбитала регулярно на ночь. Препарат переносится достаточно хорошо, когда он в небольших дозах. — У Вас был благополучный период, когда Вы несколько лет чувствовали себя хорошо. Это был период, когда Вы ушли в религию. — Да-да, я помню. — Этот период Вы выделяете из всего, потому что Вы тогда были наиболее адаптированы, и все Ваши аффективные расстройства отошли на задний план? — Да, но все равно я при этом принимала анафранил. — Но ведь Вы и в другое время принимали анафранил? — Да. — Может, погружение в религию сыграло какую-то роль? — Я затрудняюсь ответить на вопрос, что здесь сыграло роль. Ведь и в течении болезни могут быть ремиссии, могут быть и ухудшения. — Но ведь это совпало как раз с этим периодом? — Совпало, но это еще не значит, что по причине того. Это еще совпало и с тем моментом, когда только что очень эффективно подействовал анафранил. В это же время я сориентировалась в науке. Здесь было столько факторов, что от мировоззрения человека зависит, на чем поставить акцент. Если человек считает главным лекарства и психиатрические проблемы, он скажет о действии лекарств. Если человек нашел себя в религии, он скажет о религии. Если человек нашел в этот период свое место в жизни, он подчеркнет этот аспект. Тут три аспекта, каждый из которых нельзя сбрасывать со счетов. — Вы, конечно, правы, но Вы сейчас говорите так, как будто мы обсуждаем это отвлеченно, не применительно к Вам. — Правильно. — Скажите, Вы — ученый, занимающийся религиозными проблемами, или Вы — религиозный человек? — …Вот на этот вопрос мне, пожалуй, труднее всего ответить. Дело все в том, что в отличие от проявлений болезни, религиозность есть нечто, что не подлежит такому анализу. Можно, конечно, анализировать, можно анализировать все, что угодно, но при этом мысль изреченная — она будет ложна. Духовное объективировать гораздо труднее и разложить на полочки и, возможно, что мы производим тогда с этим духовным очень большую деформацию. Поэтому я очень не люблю говорить о своей религиозности или нерелигиозности. Для меня это область мучительных вопросов, мучительных поисков, по-моему, чем далее, тем более мучительных. Я тут не могу окончательно сказать ничему «да» или «нет». В каждом «да» будет частичка «нет», в каждом «нет» будет частичка «да». — Здесь Ваш интеллект и Ваша научная деятельность Вам немножко мешают? — Я бы сказала, что не только интеллект. Здесь, я бы сказала, что нельзя отделить интеллект от всей личности. Здесь вся личность, она склонна к метаниям, сомнениям, к тому, чтобы во всем видеть острые углы. Они же ведь не просто рациональные противоречия, они же ведь через сердце проходят, понимаете? — Вы никогда не обращаетесь к Богу за помощью? — В каких-то случаях обращаюсь, особенно когда болеют мои животные. Да, обращаюсь… То есть молитва какая-то, своими словами в основном, — она есть, я ее всегда совершаю одна, я очень не люблю, когда при этом кто-то присутствует. Действительно, я закрываюсь в комнате и… — Ваша научная деятельность — это только письменный стол и книги или это и лекции, доклады? — И то, и то. — Вы любите публичные выступления? — В общем, могу сказать «да». — Вы легко себя чувствуете при этом? — Есть, конечно, некоторое напряжение сначала, но я уже научилась собираться. — Трудно Вам это делать? — Да, было трудно. — Вы ведь несколько замкнутый человек? — Да как сказать, я была замкнутой только в детстве. Круг для меня неподходящий. Если бы были ребята, такие же как я, а это были просто не такие ребята. Они развивались не так. Поэтому я попала как бы не в свою среду. Понимаете? — Скажите, пожалуйста, как Вы считаете, когда Вы заболели? — Я считаю, что я была с детства не очень здорова. — Вы считаете, что у Вас болезнь. Болезнь имеет свое начало и конец. Как Вы думаете, когда было начало? — Предвестники болезни были давно. А совсем уже заболела, откровенно, лет в 18–19, я думаю так, в университете то есть. — А почему Вы выделяете именно этот момент? Что принципиально, качественно изменилось? — Качественно изменилось? Возникло самое тяжелое, самое неприемлемое в проявлении болезни — эти дикие аффективные срывы, когда я стала бить родителей. — Это качественное или количественное изменение? — Ну, может, тут количество перешло в качество. Я думаю так. — Вы рассказывали, что несколько лет назад впервые ощутили подъем. Это было в течение 3 лет? — Он такой мягкий, без раздражения. — Вроде Вы сами могли его вызывать? Уточните это, пожалуйста. — Как я могла сама вызывать? Нет, я просто более-менее равномерно работала. Но, конечно, были и свои проблемы. Конечно, меня раздражали кандидатские экзамены, которые меня отвлекали от моего исследования. Я бы не сказала, что я ровненькая да гладенькая была. Ну например, на меня очень жаловалась одна из моих бывших преподавательниц и экзаменаторов, потому что у нас специальность разбивалась на две половины. Была историческая, которой я занималась, и была синхроническая, где был семантический синтаксис и структурный синтаксис, который я ненавидела, который я не хотела учить, я не хотела заниматься. Зачем он мне был нужен? Я написала хороший реферат и пришла на экзамен с чувством, что я это сброшу и мне все равно, что я получу, мне наплевать, лишь бы мне это сбросить и оно мне не мешало. И когда на экзамене она стала более глубоко копать, — а она была на меня обижена, что я студенткой не слушала ее лекций, а занималась каким-то там рисованием в тетрадке, — она стала задавать мне вопросы, а я сказала: «Простите, я не претендую на высокую оценку. Может быть, я знаю этот материал не очень». Она очень обиделась, она поняла, что я пренебрегаю ее предметом, и потом очень страстно выступала, что я вот такая-сякая, разэдакая. — Вы раздражали учителей? — Некоторых, не всех. — А были учителя, которые Вас любили? — Да, много было людей, которые меня любили. Вообще, большинство учителей меня любили, но со своей научной руководительницей я очень скоро вступила в конфликт, потому что мне показалось, что она меня направляет не на то. И вообще проблемы она не поставила, мне она мешала поставить проблему. В результате я оказалась права. — Вы как считаете, Вы эпилептоидны? — Я считаю, что да, но только, понимаете, есть объективное мнение других людей, что я правильно веду свою работу. — Может быть, Вы благодаря особенностям Вашего характера, можно сказать, маргинальным особенностям характера, и стали ученым? — Вероятно, тем более внимание к мелочи очень существенно в моей научной работе. Крайняя такая пунктуальность. — А когда Вы спорите по какой-то научной проблеме, Вы делаете это спокойно или Вы можете наговорить всяких слов? — Как правило, я умею сдерживаться. — Умеете? Вы можете не сдержаться только среди близких людей? Они служат громоотводом? — Не только. В транспорте были драки, но только не в ситуации интеллектуального спора. Понимаете, ситуация интеллектуального спора все-таки немножко другая. — Значит, Вы не переходите границу? — Не всегда, смотря как. Понимаете, разные бывают ситуации, бывает спор конструктивный, а бывает неконструктивный. Бывает ситуация, когда тебя задевает человек, который пытается отреагировать на собственные какие-то обиды. Я это очень ощущаю и могу его действительно послать. Бывали такие случаи. — А можете извиниться потом? — А вот извиниться… Ну, несколько раз в жизни, наверное, извинялась, но это очень тяжело сделать. — Тяжело? — Да, я могу десять раз раскаяться внутри себя, но рассказать об этом мне тяжело. Что касается разговоров с коллегами, должна отметить одну существенную деталь. Меня очень долго терзало чувство неполноценности. Мне казалось, что я тупее их, хуже соображаю. Я была очень часто подавлена. — Это какой период? — Знаете, это длилось очень долго. Это длилось буквально до последних лет. — Это был период становления Вас как научного работника? — С одной стороны, да, а с другой стороны, все-таки это моя склонность к депрессиям. И то, что я очень часто писала статью, останавливалась и думала: «Боже, что я пишу?» Я боролась с этим так: включала рок, причем такой заводной, чтобы чувствовать себя более раскованно. — Танцевали? — В перерывах и попрыгать могла, да. Очень хорошо помогает, кстати. Но постепенно приходило все-таки признание, просто объективно, когда уже игнорировать нельзя было. Понимаете, я долго могла думать о том, что я бездарь, притом что у меня «пять» по дипломной работе, и дипломная работа рекомендована к печати. Это очень долго продолжалось. Это буквально достижение последних лет, что я перестала чувствовать себя такой, почти серятиной. Но я думаю, что здесь и роль лекарств.